Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич. Страница 37

— Те времена и я хорошо помню. Нож твой, дядя Бородай, мне до сих пор служит, — Куликов, несмотря на то что душа у него была покрыта каким-то кислым мраком, оставшимся после встречи с главным районным паспортистом, улыбнулся ответно: очень уж светлым было лицо у дяди Бородая. На помощь такого человека всегда можно рассчитывать — он не откажется протянуть руку навстречу.

Брусничиха тем временем поставила на стол Куликова стакан водки и в блюдечке — бутерброд с селедочной серединкой, накрытый несколькими колечками душистого лука.

— Дядя Бородай, не разделишь со мною этот горький напиток? — Куликов щелкнул ногтем по боку граненого стакана. — А?

— Солнце еще только к горизонту начинает клониться, а ты, парень… — дядя Бородай не договорил, хмыкнул. — С чего бы это?

— Есть причина.

— Какая?

— Война шесть с лишним лет назад закончилась, а мне до сих пор в милиции талдычат, что я погиб то ли в сорок третьем году, то ли в сорок четвертом… Не верят, словом, что я живой. В паспортном столе похоронка на меня с тех лет хранится. Вот такие-то невеселые дела, дядя Бородай! — Куликов вздохнул зажато. — Выпьешь со мной али как?

— Я-то в основном "али как" — завязал… Сердце чего-то шалит, но за встречу готов малость…

Куликов махнул рукой, подзывая Брусничиху:

— Нам бы…

— Заказывать не надо — не осилю, — предупредил дядя Бородай. — Отлей мне немного в стакан, и все — этого хватит, — он откинул в сторону полу телогрейки, и Куликов увидел на пиджаке бывшего кузнеца три медали — две партизанские, первой и второй степени и одну — за победу над Германией. Брусничиха, которая слышала разговор, принесла стакан, на дне которого было налито немного водки и кусок черного хлеба, украшенный жирным селедочным хвостом.

— А селедка зачем? — полюбопытствовал дядя Бородай. — Мы не заказывали.

— Это от меня, — сказала Брусничиха, — селедка свежая, не пересоленная. Вчера десять штук привезли в район из областной кооперации. Я пару штук отжала для своих клиентов.

— За встречу, — Куликов ткнулся своим стаканом в стакан дяди Бородая. — За то, чтобы не болеть и чтобы разные мелкие невзгоды не мешали нам жить.

— Хорошее дело, — поддержал тост дядя Бородай, — не грех и оскоромиться.

Жеманиться и прикрываться больным сердцем он больше не стал, ловким движением выплеснул водку в готовно образовавшийся раздвиг бороды, как в провал. В следующее мгновение заросли бороды сомкнулись.

— У нас комиссаром в партизанском отряде был один хороший мужик по фамилии Пахарьков, он сейчас в Иванове работает, в областной милиции. Майор. Если у тебя тут не проклюнется, мы тогда в Иваново съездим, ткнемся в его дверь. Он человек такой — обязательно поможет.

Это сообщение затеплило в душе Куликова некий трепетно-живой огонек, он благодарно поглядел на дядю Бородая, прижал руку к груди. Затем, поднеся стакан с водкой ко рту, мелкими беззвучными глотками опустошил его.

— Ловко пьешь, — отметил дядя Бородай. — На фронте научился?

— А где же еще? Если бы не наркомовская пайка, я бы и легкие поморозил, и ноги с руками, и мозгов бы лишился — голова-бестолковка более всего уязвима.

— Что верно, то верно…

До поездки в областной центр к партизанскому начальнику дяди Бородая дело не дошло — в пятьдесят втором году Куликову все же выдали паспорт. Сам старший лейтенант при этом торжественном акте не присутствовал, поручил провести его делопроизводительнице, худой бледной женщине с погонами старшего сержанта милиции. Та — в прошлом комсомольская активистка — с серьезным, даже суровым видом прочитала Куликову целую лекцию о правах и обязанностях советского гражданина, словно бы бывший пулеметчик вступал в комсомольскую организацию райотдела, затем вручила серую плоскую книжицу с гербом на обложке, и Куликов, облегченно вздохнув, стер рукою пот с лица. Вышел на улицу.

— Наконец-то! — удовлетворенно проговорил он.

Глянул в дальний угол центральной площади, где находилась "Чайная", подумал, а не сходить ли к Брусничихе, не сообщить ли ей, что это пресловутое "наконец-то" свершилось, и выпить сотку водки, но потом решил, что не стоит разбавлять удачно начатый день сорокаградусной, сел в мягкую, на покачивающихся рессорах таратайку, на которой приехал, и покатил домой, в Башево.

Лошадь — из числа немецких, трофейных, — шла ходко, к русскому языку она уже привыкла и хорошо понимала его, слева и справа от дороги тянулись поля. Они были совсем мертвыми, засохшими, когда Куликов пришел с фронта, не верилось, что землю можно оживить, но ее оживили, одолели неодолимое, и это вызывало у Василия Павловича удовлетворенное, более того — какое-то радостное чувство.

Иногда он действительно радовался, как ребенок, и удивлялся силе жизни земли, лесов, своих односельчан, преображающегося мира, тщательно всматривался в неяркую голубизну здешнего неба, еще более тщательно — в лица земляков, стремясь найти в них что-то необычное, значительное, может быть, даже величественное, но не находил. Они были такими же, как и он. Обычные люди…

Земные, уязвимые, сотворенные из того же материала, что и Куликов, наполненные всем, чем положено быть наполненным человеку, — надеждами, болями, страданиями, внутренним светом и в ту же пору — темнотой, сомнениями — всё у всех вроде бы одинаковое…

Только одинаковое ли? Только одинаковы ли люди? Если бы они был похожи друг на дружку, как мухи на кухне в летнюю пору, то вряд ли бы сумели так мастерски, любовно преобразить родную землю, разбить ее на умные квадраты, в одном квадрате вырастить озимую пшеницу, в другом — ячмень, в третьем — яровую рожь, в четвертом — посеять гречиху, так называемый "исходник" для очень любимой русским народом каши, в пятом — овес, чтобы потом, на праздники, хотя бы немного подкормить лошадей…

Особая статья — овощи, картошка, свекла. Это то же есть. В общем, жить можно. Тем более, с паспортом в кармане. Теперь, когда имеется паспорт, надо готовиться к трехгодичному протиранию штанов на студенческой скамье. Когда закончит председательские курсы — будет дипломированным специалистом.

Это подбадривало Куликова, рождало в душе тепло, добавляло сил, даже улыбаться хотелось, что-нибудь совершить, смотаться на рыбалку и поесть свежей речной ухи, приправленной зеленым луком и горошинам черного перца, а водку закусить испеченной в костре картошкой. М-м, это такое роскошное диво — уха и печеная картошка… Настоящее явление. Божеское. Хоть и был Куликов членом партии, хорошо помнил, что вступил на фронте в самую жестокую пору, когда Гитлер спал и видел, как он принимает парад свои войск в Москве, а в Бога верил…

Сильно верил и считал, что только благодаря Ему, Его хорошему отношению, остался жив в нескольких жестоких молотилках, это Бог вернул его с того свет, на этот и позволил девушкам-медичкам извлечь вконец израненного пулеметчика из могилы.

Благодарен был Куликов, очень благодарен своей терпеливой земле — за то, что она так щедро отзывается на незамысловатый, но такой нужный и земле приятный уход за ней. Дело это, несмотря на незамысловатость, очень хлопотное, многотрудное, обихаживать родную землю — штука такая же обязательная для всякого человека нашего, как и защита Отечества.

Это Куликов понимал в своей деревне, пожалуй, лучше всех. Ехал он вдоль полей, в том числе и башевских, им обработанных, подкормленных и облагороженных, и сжимал рот в твердую прямую линию — боялся расслабиться, распустить губы и расплакаться, — да, именно это приходило ему в голову, и он сдерживал себя. Он давно уже должен был лежать на погосте, но не лежит, давно должен был находиться с многочисленными своими ранами в инвалидном доме, но он работает на очень непростой председательской должности, коптит белый свет и в деле своем очень даже преуспевает…

Ехал Куликов на бричке, разомлевший, в мягкую вату от тихих душевных излияний обратившийся, угодия свои и соседские внимательно рассматривал и совсем не заметил, как прикатил в Башево.