Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич. Страница 46

Они же и кормили немцев — по всему Берлину дымили походные армейские кухни, а тем, у кого не было еды дома, давали добавку — для стариков, не сумевших выйти на улицу. Вовсю работали комендатуры, они занимались вопросами бытовыми, и те, кто, к примеру, не имел крыши над головой, получали ее… Как и кусок хлеба.

Что же касается пограничников, то они из Берлина вскоре ушли — у них были свои дела, свои заботы. Ушел и Казарин вместе со своим пограничным полков, ушли и солдаты его заставы.

Потом, спустя годы, он часто вспоминал Берлин, людей, которых там встречал, улыбался чему-то своему, только ему одному и ведомому, — вполне возможно, вспоминал и то, как Кейтель, деревенея худым, словно бы вырезанным ножом лицом, сам не ведая того, подписал акт о капитуляции ручкой обычного сержанта-пограничника…

Незатейливый эпизод этот стал фактом истории великой и скорбной, неплохо бы авторучку ту сдать в музей, — пусть на нее посмотрят, подивятся потомки, и у Казарина была такая мысль, но потом он подумал — пускай уж лучше авторучка хранится у самого Бергина — целее будет, чем в музее. А уж что касается памяти и наследия для тех, кто станет жить на нашей земле дальше, то дело совсем не в пластмассовой ручке с защипкой для кармана, а совершенно в другом….

Продолжение этой истории будут изучать многие великие ученые.

В юриспруденцию Казарин, как собирался поначалу, уже не вернулся, стал журналистом, хотя о журналистской стезе раньше никогда не думал.

Произошло это позже, много позже, в мирной жизни, казавшейся тогда, в Берлине сорок пятого года, все-таки очень далекой… Безнадежно далекой и нереальной.

Но это было не так.

МУШАВЕР С УЛИЦЫ ГОРЬКОГО

(Рассказ)

Когда Кривошеев закончил медицинский институт, то целую неделю не мог сдержать удовлетворенную улыбку, раз за разом возникавшую на его лице, — он пытался ее согнать, стискивал губы, даже мычал что-то протестующее, а улыбка все равно появлялась на лице вопреки его воле, губы расползались довольно, словно бы он выиграл миллион в лотерею…

Он думал, что, получив свой красный диплом (с отличием, как ведомо тем, кто знает, что такое красный диплом), будет работать на человека и его благо, говоря суконным языком "Блокнота агитатора", почувствует себя счастливым, даже свободным, если хотите — ну как, например, чувствовали себя фронтовики, вернувшиеся с войны и занявшиеся мирными делами… На глаза ему как-то попалась старая книжка, изданная где-то в сорок восьмом или сорок девятом году, найдена она была в архиве родной бабушки — тоже, как и Лева Кривошеев, врача-терапевта…

Книжка была полна рекламных слоганов, которые ныне читаются с превеликим удивлением, они передавали дух совершенно другой страны, других людей, другой жизни. Ну как, к примеру, относиться к такому стиху:

А вот к такому грубоватому образчику рекламного восторга:

Не Есенин, конечно, и даже не Окуджава, а все равно интересно. Господи, неужели такое было в действительности: икра — поварешками, крабы — ешь, не хочу? Сегодня в Москве, чтобы купить крабового мяса, надо потратить целую зарплату, красная икра — на донышке чайной ложки, чтобы познакомиться со вкусом лососинных яиц. А икра черная? Икру черную, натуральную, можно увидеть теперь только во сне, да еще в кино "Белое солнце пустыни". Еще — прочитать в научно-познавательной книжке или посмотреть в кадрах старой кинохроники. И все.

В больнице он отработал четыре года, сумев стать ведущим хирургом, а потом и заведующим отделением — за короткий срок прошел путь, на который другие тратят едва ли не всю свою жизнь, только годам к пятидесяти становясь заведующими отделениями, — Кривошеев же взял серьезную профессиональную высоту легко, практически в один прием. Он думал, что будет широкими шагами двигаться и дальше по медицинской стезе, но не тут-то было: указанием свыше его передвинули работать на партийные рельсы.

Работы стало меньше, она была не так интересна, как суета и тревоги в хирургическом отделении, но Кривошеев не дергался, сидел в новом кресле спокойно, уверенно — по одной лишь причине: сидя на этом месте, сумеет помочь очень многим людям, и это его устраивало очень…

В Афганистан он попал, уже будучи секретарем обкома партии по идеологии, — прибыл сюда из области, считавшейся одной из самых важных и крупных в Союзе, способной прокормить не только Россию, но и Киргизию с Туркменией, вместе взятых, а еще какую-нибудь из хлопковых или каракулевых республик.

Дорога из этой области вела прямо в Москву, на Старую площадь, в державную точку, с которой, как известно, управлялась наша великая страна, но перед переселением в Москву, как было предсказано знающими людьми в обкоме, предстояла остановка в неуютном месте.

Остановка эта была предписана свыше. Вот так Кривошеев и очутился в Кабуле, в аппарате первого лица… К перемещению сюда он отнесся спокойно. И вообще, в России много веков живет и не исчезает очень верная пословица: "Что Бог ни делает, то — к лучшему".

Хоть и считается, что коммунист обязан быть безбожником, но Кривошеев им не был, верил во Всевышнего, более того — был крещен. И раз уж где-то в высоком ведомстве, скорее всего — все-таки небесном, было решено перебросить его из тихой областной столицы в сотрясаемый выстрелами всех калибров Кабул, значит, так надо было — и с этим нужно мириться.

Кривошеев мирился, он вообще был человеком, умеющим брать себя в руки и переносить невзгоды, какими бы суровыми они ни были. И здесь, в Кабуле, в тихом справном кабинете, обставленном мебелью с индийскими инкрустациями, он долго не засидится, очень скоро окажется где-нибудь в горах, в поле, в пустыне среди песков — там, где человеку быть человеком непросто, хотя и вольнее, чем в четырех стенах с высокими потолками, куда высокая красивая девушка в строгом синем платье с белым передником каждые три часа приносит чай, вазочку с орехами и изюмом и бутерброды.

В кабинете у него стоял сейф — тяжелый, толстобокий, с надписью, извещавшей, что сейф этот был изготовлен в Германии в годы Первой мировой войны в серии "Супер Рейн"…

Внутри сейфа стоял неистребленный, очень густой запах оружейного масла, невольно наводивший на мысль, что предыдущий хозяин кабинета держал в нем вместо бумаг пару автоматов, ящик патронов, винтовочку с хорошим прицелом, может быть, даже быстро разбирающийся полускладной миномет с боеприпасом… А о чем это, извините, говорило?

Говорило о том, что человек этот много мотался по провинциям, а в провинциях без оружия появляться нельзя — обязательно найдется пара человечков в длинных серых рубахах, которые захотят бросить в приехавшего десятка полтора камней или поступить еще проще — забить гостя палками. Чтобы не мотался по деревням без оружия и не бередил народу душу своей брехней.

Ключ — старый, большой, поблескивавший потертостями латунной головки, был вставлен в замочную скважину сейфа. Надо полагать, иногда в промасленном нутре этого сооружения прятали и бутылку водки с московской наклейкой, — не только оружие, и вполне возможно, закуску. Сейф "Супер Рейн" был весьма нужным предметом в кабинетной обстановке.

Дали Кривошееву и переводчика — толкового подвижного паренька, наряженного в "песочную" форму, всегда улыбающегося. Он, похоже, с улыбкой родился и с тех пор с нею не расставался, даже спал с улыбкой на лице. Звали переводчика Салимом.

Но пока Кривошеев присматривался к Салиму, а Салим присматривался к нему… Все правильно — им вместе работать, вместе мотаться по горячему пыльному Афганистану.