Ведьма и тьма - Вилар Симона. Страница 5

Сирин подняла крылья и опять опустила – словно девица руками всплеснула.

– Сам не знаешь, чего хочешь! Станешь человеком – долго не проживешь. Ибо нелюди трудно с человечьей душой ужиться. Тяжело это для нее, волнений слишком много, сердце не выдержит. Нужно ли тебе это?

– Я и без того долго не проживу, пропаду, когда избушка моя рухнет. Даже домовым настоящим побыть не случилось… А человеком мне давно пожить хочется. Помоги, вещая! – упрашивал Домовенок.

Чудо-птица уставилась на него темными немигающими очами. А потом сказала:

– Печальной будет твоя история, но это-то мне и любо.

И, сказав это, взмахнула широкими крыльями и скрылась в ночи. Домовенок не знал, что и думать: послушает ли его Сирин? Исполнит ли просьбу?

Исполнила-таки. И солнце трижды не садилось, как заметил он среди глухой ночи, что по заросшей тропинке на отрог к его избушке поднимается женщина. Странная женщина – вроде и видит он ее, а вроде и нет. А уж печенеги, через чей стан прошла она по пепелищу Подола, точно ее не заметили. Сторожевые вои на нее не глянули, степнячка, укачивавшая хворое дите шатров, тоже не заметила, одни псы почуяли, лаем зашлись. Но кто этих пустобрехов послушает? Женщина же дошла до покосившегося плетня у избушки и уселась на склоне, обхватив колени. Теперь Домовенок смог рассмотреть ее широкую темно-алую накидку и длинный подол платья того же цвета. А еще – волосы, растрепавшиеся и пышные, как грива степной кобылицы. Когда женщина оглянулась, он увидел, что глаза ее горят желтым мерцающим отблеском, а узкий зрачок остро поглядывает на него.

Ведьма! Настоящая ведьма Малфрида, и она сразу его увидела!

Но далековато она все же от его дома уселась. До порушенного плетня добраться Домовенку непросто. А она сидит и смотрит, слова не говорит. А ну как встанет и уйдет?

И Домовенок решился – оттолкнулся от крыльца и побежал к ней через заросший крапивой двор. Размахивал лапками, чтобы быстрее двигаться, расталкивал маленьким телом стебли крапивы. И все мельче становился, как всякий домашний дух, что от дома отдаляется. Сейчас вот возьмет и исчезнет совсем…

Когда он уже не больше паучка стал, Малфрида его подхватила на ладонь и обратно к дому отнесла. У родного покосившегося крылечка Домовенок подрос немного, уже всю ладонь ведьмину занимал. Но легче ему стало, только когда она опустила его на треснувшую ступеньку.

– Гляди-ка, не побоялся так далеко отойти от своей лачужки, – чуть склонив набок голову, произнесла Малфрида. И, всматриваясь в него своими мерцающими желтыми глазами, добавила: – Значит, и впрямь не солгала Сирин, что нелюдь на все готов, чтоб человеком стать. Но ты хоть понимаешь, чем это для тебя может обернуться?

А он одно твердил, – дескать, ничего так не желает, как человеком стать…

Слушала ли его Малфрида? Домовенок просил, хныкал, край ее накидки теребил. А она смотрела куда-то вдаль – туда, где во мраке тусклым свечением угадывался широкий Днепр, за которым темнели дальние земли Левобережья.

– Помочь я тебе смогу, – сказала наконец ведьма. – Но знай: долго тебе человеком не быть. Ибо с обликом людским получишь ты и сердце человеческое, и душу, полную тревог и волнений. Рожденному же духом бесплотным страсти человеческие вынести трудно… почти невозможно. Вот и надорвется сердечко. И не будет у тебя ничего впереди, и уйдешь ты в землю без следа.

Домовенок сжался весь, нахохлился, совсем на тень стал похож. Но потом встряхнулся.

– Пусть! Мне бы хоть немного пожить и узнать, как это – жить. Существовать мне давно разонравилось. Хочу узнать, как это – желать и стремиться!

– Ты и так уже переполнен желаниями, маленький дух покосившейся избушки, – улыбнулась Малфрида. – Вон как далеко от порожка родного отошел ради встречи со мной. Ну, что ж…

Она умолкла, снова долго глядела на противоположный берег Днепра. А потом сказала, что совершит над домовым чародейство доселе невиданное, однако с условием: он выполнит ее поручение.

– Ты пройдешь через стан печенегов на Подоле, – властно произнесла Малфрида. – В человеческом облике они тебя сразу заметят, но не тронут, если будешь делать все, как я велю. А потом подойдешь к реке и переплывешь на тот берег.

От страха Домовенок даже затрясся, но продолжал молча слушать. А говорила Малфрида странное: даст она ему умение хорошо плавать и он сможет побороть быструю стремнину Днепра. Главное только, чтобы печенеги его не сгубили. А как выберется он из реки, пусть разыщет среди собравшегося за Днепром ополчения приятеля Малфриды, черниговского воеводу Претича. И скажет ему, что сама Малфрида послала его с известием о том, что княгиня Ольга, видя голод и слабость своих людей, готова сдать град печенегам. Если же Ольга решится на такое, князь Святослав никогда не простит Претичу, что так долго мешкал и не помог его матери и его стольному граду. Вот это и надо передать.

Ох, как же все это сложно! Однако мысль о том, что он станет человеком, да еще и посланцем, да еще и с важными вестями… Кто же такое не захочет испытать? Даже пожившему волнительно и жутко, а уж маленькому существу, которое только за другими подглядывало, и подавно. И Домовенок от радости запрыгал по крылечку перед покосившейся разбухшей дверью, лопоча слова благодарности.

Тут Малфрида заторопилась. Надо было успеть совершить заклинание, пока петухи не пропели. А как? Домовенок видел лишь, что Малфрида палец свой надрезала и заставила его каплю крови проглотить. Ох и противно же это было! Когда-то он молочко сладкое глотал, а тут… соленое, теплое… брр. Зато потом он как будто захмелел, голова кругом пошла, звездное небо завертелось. И позабыл он обо всем, только боль была странная, непривычная. Бестелесный дух не знал, как это мучительно, когда кости распирают тело, когда мясо нарастает, горячее и тяжелое. Наверное, стонал, может, даже вскрикивал, да только не себя слышал, а монотонно бубнящий голос чародейки. Различал сквозь мутную пелену мерцание ее желтых глаз, видел длинные сверкающие клыки, странно потемневшее лицо…

Но сильнее всего была все-таки боль в новом теле. Потом она прошла. Домовенок понял, что лежит, перекинувшись через порожек, и так неудобно ему было, так жестко спине. Да, теперь у него была спина. И руки были. А еще волосы, падавшие на глаза. Они мешали, как никогда прежде не мешали его собственные свисающие космы. Но оказалось, что их можно убрать руками. А еще он ощущал непривычное тепло в груди и слышал, как взволнованно стучит сердце…

– Я человек уже? – спросил он. И охнул, сообразив, что это именно ему принадлежит ломающийся мальчишеский голос.

Малфрида улыбнулась, провела ладонью по его щеке, и Домовенок вздрогнул – никогда прежде ему не приходилось ощущать чьего-либо прикосновения. Оказывается, это приятно.

– Ты уже отрок юный, мальчишка-раб с виду, – произнесла она. – И даже ладненький. Но только воли, какая у людей бывает, у тебя нет. И делать ты будешь все, как я тебе повелю.

Это Домовенок и сам понял. Он ничего не знал, он как будто только что родился, и кому же ему было верить, если не той, что создала его?

Малфрида снова повторила свой наказ, со всеми подробностями. Сама она была всклокоченная после заклинаний, строгая, но клыки ее больше не пугали Домовенка, он во все уши слушал, что она приказывает. И при этом то потягивался, то подпрыгивал, пробуя новое тело. Тяжело быть в теле, каждую клеточку ощущаешь, но и радуешься силе неожиданной. В какой-то миг Малфрида ущипнула его за предплечье, чтоб угомонился. Больно ущипнула, Домовенок даже ойкнул, присмирел и стал еще внимательнее.

Да, он сделает все, как приказано. А страшно ли? Он не знал. В нем жило лихое мальчишеское любопытство, подкрепленное неожиданно острым желанием испытать себя. К тому же его вела воля ведьмы, он был ей во всем послушен. Вот и взял у нее из рук уздечку ременную и пошел в стан печенегов.

Вокруг было столько запахов, столько теней! Река Днепр уже не казалась далекой, как небо, и он постепенно приближался к ней, пока ее не стали заслонять стволы тополей, а потом множество кибиток и шатров печенежских. Глянув в сторону, Домовенок увидел Боричев взвоз, по которому, как он знал, на Гору Киевскую обычно поднимались телеги и волокуши с поклажей. Раньше он только слышал о нем, а со своего места в избушке не видел.