Кексики vs Любовь (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta". Страница 2

— Максимовская? Юлька Максимовская? Плюшка, которая? — я приподнимаю бровь удивленно, припоминая почти беззвучную девочку-ватрушку, с дальнего края галерки. Наверное, она бы была одной из тех, кого с трудом вспоминаешь, только открыв классную фотку. Впрочем, благодаря моему паскудному характеру — о существовании Максимовской знал весь наш класс и три парралельных.

— Ну, если я Плюшка, то ты, получается, все еще Буратино, Бурцев? — раздается мягкий грудной голос из-за моего плеча слева.

Черт побери, какое у неё шикарное контральто! Настолько шикарное, что надо как-то повернуться и не спалиться, что в штанах стало вдруг тесновато. Впрочем, это же Плюшка! Сейчас, один взгляд на неё — и мне полегчает…

Это все пирог…

Потрясающий пирог, источающий потрясающий мясной аромат и дышащий паром едва-едва вынутого из духовки произведения искусства.

Не мудрено, что при виде него у меня так активно начала выделяться слюна, что пришлось зубы посильнее сжать.

Ну, или мудрено, если учесть, что смотрел-то я на добрый десяток сантиметров выше верхушки пирога в руках выросшей Плюшки.

Хотя, сочувствую я тому мужику, что при виде вот этого вот шикарного декольте не превратился бы в слюнявую псину. С потенцией у него точно все совсем безнадежно!

— Это второй или третий? — спрашиваю инстинктивно сглатывая.

Глаза… Надо поднять глаза… Добраться до щек, прекрасных хомячьих щек. И мне тут же немедленно полегчает! Я повторяюсь, да? Простите, я не в форме!

— Четвертый, Бурцев, — прекрасные белоснежные холмы в вырезе алого в горошек сарафана ко всему прочему еще и выразительно покачиваются.

— Четвертый, — полузадушено выдыхаю, пытаясь победить прилив крови к малой своей голове, — знаешь ли ты, что я обожаю цифру «четыре»?

Томительная пауза и обреченный вздох.

— Не, не Буратино, — выписывает мне приговор этот невыносимый кошмар, — Буратино был хотя бы струганный, а ты, Бурцев, — просто дуб. Трухлявый такой дубочек…

— Эй, ну почему же это трухлявый? — возмущаюсь, но Максимовская, эта несносная женщина, берет и отворачивает от меня свое восхитительное декольте. И уносит его от меня неторопливо, в сторону фуршетного стола.

— Вот же трындец, — мне даже не получается дух перевести. Оказывается, ко всему прочему, зад у Юльки тоже роскошный. Аппетитный такой, мягкий, прям-таки умоляющий вцепиться в эту смачную шикарную булку зубами.

— Юля, Юля, а ты похудела, что ли? — совершенно охреневший Тефтеля вдруг решает форсировать этот “Днепр” и следует за Плюшкой чуть ли не вприпрыжку. — Просто светишься!

— Конечно, похудела, восемьдесят шесть кило идиотизма скинула, — тут же бодро откликается Максимовская, а я на секунду провисаю.

— Это ж сколько ты весила? — вырывается у меня неосторожное. — Сейчас-то вроде все еще тоже не Дюймовочка…

Юля разворачивается в мою сторону с улыбкой настоящей самки крокодила. Правда… Блин… Спасите! Мэй дэй, мэй дэй, мне не помогает даже это. Я никак не могу оторвать от неё глаз. И слюноотделение унять не могу. Хороша! Просто чертовски хороша, возмутительно, куда подать жалобу? Я очень хочу пожаловаться на эти смачные губищи, на длиннющие ресницы, и особенно — на гребаный вырез её платья. Нельзя приличным мужикам такое показывать. А уж неприличным вроде меня — особенно!

Боже, как же хочется утащить её в уголочек и хорошенько облизать вот эти вот зефирные купола четвертого размера…

Зацепиться за реальность удается с трудом. Помогают в этом страшные, округленные прям до неприличия Тефтелины глаза.

— Это ведь ты про мужа сейчас, да, Юлечка? — Андрюха старательно снижает голос до баритона.

— Муж, это когда расписывались, — откликается Максимовская, водружая блюдо с пирогом на стол, — а мы не расписывались. Просто я Федору Сергеевичу чемодан собрала и на площадку выставила. Пошел он…

— Он тебе изменил? — кажется, Андрюха у всех это спрашивает. Видимо, в его мире расстаться люди могут только из-за этого.

Неизвестно почему, но Юля вдруг бросает на меня холодный взгляд. Долгий такой, выдержанный.

— Если бы дело было только в этом, — повторяет она мысль, которую я так и не произнес вслух, когда мы с Тевтонцевым обсуждали мой развод.

И вот это, Юлечка, вне всяких рамок. Мысли она мои читает! Ты меня еще за причиндалы давай возьми сразу, чо уж мелочиться!

Увы мне, увы — Мадемуазель Четвертый Размер не торопится исполнять души моей прекрасные порывы. Её больше занимает торт, стоящий на столе, прекрасный такой, белоснежный, украшенный клубничкой.

— Говорила же, нарезать! — ворчит Юля и жестом истинного чародея достает откуда-то из-за тарелок нож. Да какой! Блестящий, огромный, еще чуть-чуть — и он дотянет до длинного воинского кинжала.

А, так вот почему мне обычно нравятся бабы с оружием в руках! Понял! Мозг по умолчанию представляет их с ножом на кухне, и это внезапно до ужаса эротично.

Пока я продолжаю утопать в слюне, любуясь шикарными грудями Максимовской, только теперь в профиль и трепетно дрожащими в соблазнительной близости от кремовой розетки торта — Тефтеля внезапно решает выйти за берега.

— Так ты, получается, совершенно свободна, Юля? — он пытается снизить голос до интимной хрипоты, но получается исключительно писк ободранного петуха.

— Свободна, — с неожиданным кокетством откликается Максимовская и трепещет в сторону Тевтонцева своими ресничищами. Как она при этом умудряется нарезать торт ровными одинаковыми кусками — черт его разберет. Ведьма же! Это уже по декольте можно было понять. По приворотному, минимум трижды заговоренному на мужские стояки декольте!

— А что, Андрюша? Есть предложения? — у бывшей Плюшки, оказывается, в запасе есть восхитительное, бархатно-мурашечное мурчание.

Тефтеля же, преисполнившись чувства собственной значимости, пытается расправить не шибко широкие плечи.

— У меня есть два билета в музей имени Дарвина, на новую экспозицию.

Я уже готов расхохотаться, сочувственно хлопнуть Тефтелю по плечу, чтобы совсем не расплакался, после посыла. Ну, это ж надо — додуматься пригласить ставшую внезапно секс-бомбой Плюшку в занюханный музей. Он бы еще на фестиваль бардовской песни, к старперам с корявыми стихами её позвал. Вот только… Плюшка наносит моим надеждам сокрушительный удар.

На её лице отражается такое бесконечное счастье, будто она в этот музей Дарвина не может сходить уже третий год, но все эти три года грезит им даже во снах.

— Новая экспозиция? Что может быть интереснее! Конечно, я составлю тебе компанию, Андрюша! Когда? Во сколько? Мой номер знаешь?

Она серьезно? Серьезно?!

Я осатанело наблюдаю, как Тевтонцев, лысеющий, с редкими усишками и пузом третьего размера, довольный и раскрасневшийся, пафосным движением вытаскивает смартфон из кармана. Господи… Чем он вообще понтуется? Китайским ширпотребом, даже не последней модели.

Конечно, если прикапываться — мой яблофон тоже китайцы собирали, но! Это все равно что дивный бампер Максимовской с мизинчиком сравнить по принципу “а что же круче”.

— А может быть, ты меня и домой отвезешь, Андрюша? — коварно добивает Максимовская, кажется, даже не подозревая, что где-то внутри меня сейчас теряют последнее терпение мои взбешенные сперматозоиды.

— О! Да! Конечно! — частит Тефтеля, но тут же спохватывается. — Только… Меня ж Михайлова заперла на парковке. Погоди, я её найду, пусть отгонит тачку…

Господи, спасибо! Я уже думал, придется изображать сердечный приступ, чтобы этот гребаный Казанова хоть за медичкой бы убежал…

— Конечно, Андрюша, я как раз с тортом закончу и выйду, — ослепительно улыбается Плюшка. А не зря она брекеты носила, зубки ровные, белые.

А сколько мы доканывались до неё в школе по этому поводу. И ведь не по нему одному…

Тевтонцев исчезает, а Плюшка со змеиной холодной улыбкой вновь отворачивается к торту. Чтоб тебя… Что за попа! Как можно иметь такую шикарную, круглую пятую точку, которая то и дело призывно подрагивает, будто требуя, чтоб я подошел, сжал пальцы на мягкой сладкой ягодице…