Паноптикум - Хоффман Элис. Страница 36

Эдди охватило негодование. Как смеет Блок давать своим людям такие задания? Он что, считает себя выше закона? Эдди уже всерьез собирался отправиться в полицейский участок Челси и сообщить о происшествии, но тут вспомнил реакцию часовщика. Тот сразу догадался, что часы не его. В гневе Эдди забыл истинное положение вещей. Ведь это он был вором, и его часы были крадеными.

Наверное, каждый преступник рассматривает себя как героя своей истории, а каждый неблагодарный сын считает, что отец плохо обращался с ним, подумал Эдди. В жизни нет ничего определенного, решил он. Даже сделанные Мозесом Леви снимки деревьев в лесу померкли в его воображении. И в этот ранний сумеречный час Эдди уже не понимал, кто он такой – герой или ничтожный воришка, несчастный ребенок или сын, нанесший отцу такую обиду, что прощения ему нет.

Пять

Прирожденная обманщица

Я НАЧАЛА бунтовать против отца, когда мне исполнилось пятнадцать. Поначалу это были незначительные нарушения правил, тайные проступки, незаметные для других. Но всякий раз при этом я чувствовала себя преступницей. Фактически ничего в нашей жизни не изменилось, кроме моего мироощущения, но со временем я стала думать, что это, может быть, как раз и есть главное. Я думаю, мое превращение в бунтаря началось в тот вечер, когда я зашла в мастерскую отца и прочла несколько страниц его дневника. Мне часто хотелось заглянуть в дневник еще раз, но я боялась. Даже не знаю, чего я страшилась – то ли быть пойманной на месте преступления, то ли того, что я могла прочесть в дневнике. Несколько раз я набиралась смелости и спускалась к дверям подвального помещения, но они всегда были заперты. Я прикладывала ухо к толстой деревянной двери, но не слышала ничего, кроме громкой пульсации у себя на шее.

По пути на рыбный рынок я проходила мимо слесарной мастерской и однажды завернула туда. Я сказала мастеру, что потеряла ключи от погреба, где хранятся банки с вареньем и прочими законсервированными продуктами. Я была уверена, что он тут же разоблачит мой обман, – щеки у меня пылали, я мекала и заикалась. Я ждала, что мастер вызовет полицию и меня арестуют прямо в мастерской, но он говорил со мной как с любым другим посетителем. Я сказала, что у меня нет денег, чтобы пригласить его домой поменять замок, а он ответил, что это и не требуется, так как у него есть отмычка, которая может открыть любой замок. Я заплатила ему за отмычку, но оказалось, что приобрела я совершенно бесполезный кусок металла. Придя домой, я вставила отмычку в подвальный замок, она изогнулась и застряла в замке. Я перепугалась, что не смогу ее вытащить и отец обо всем узнает. Но в конце концов, дернув за отмычку изо всей силы, я вытащила ее и побежала в глубину двора, где засунула ее в кучу мусора, который мы сжигали каждую неделю. Несмотря на эту неудачу, я по-прежнему хотела узнать о прошлом отца. Любопытство не давало мне покоя, как камешек в туфле. Когда отца не было дома, я рылась в книгах его библиотеки, словно они могли раскрыть мне его секреты. Я читала медицинские статьи и книги по естественной истории. Залезла в его шкафчик с виски и аперитивами и пригубила какую-то зеленую жидкость, имевшую привкус мяты, растущей в нашем саду. Я пробовала копать землю рядом с кухонной дверью, где росли сорняки и возница таскал экспонаты, приобретенные отцом. Я надеялась найти там кости или, может быть, обломки золотых изделий, но все, что я раскопала, – это муравейник. Но однажды вечером я нашла ключи. Отец ушел из дома без пиджака, и я решила обшарить на всякий случай карманы. В одном из них была мелочь и конфета в обертке, в другом ключи.

Ключи были маленькие, один железный, другой медный. Они жгли мне руку. Я в нерешительности стояла на лестнице, ведущей в подвал. Признаюсь, мне было страшно. Я не была готова заходить в своем бунте против отца так далеко. Но, возможно, меня останавливало и другое соображение. Возможно, я догадывалась, что после того как я открою дверь и узнаю правду, мне придется уйти из дома. А куда мне уйти, я даже и не представляла. В какой-нибудь другой музей или театр, если меня туда возьмут? Я понимала, почему Морин так держится за свою работу. Выбор у нас был небольшой.

Я вернула ключи на место.

И презирала себя за это.

Но и оставаться прежней послушной девочкой уже не могла. Особенно часто дух неповиновения овладевал мной, когда меня демонстрировали в моем аквариуме. Иногда я строила рожи посетителям, если они слишком приближались и прижимали носы к стеклу. Однажды я оскалила зубы, как собака, и две молодые женщины упали в обморок, так что пришлось приводить их в чувство нюхательными солями. Но почти никто не замечал этих мелких эскапад, даже Морин, потому что вне аквариума я держалась с подобающим смирением. Я мыла посуду и помогала развешивать белье после стирки. Сотню раз в день я расчесывала волосы и неутомимо скребла руки смесью мыла со щелоком, чтобы устранить синюю краску, которой они были окрашены в аквариуме. По вечерам я не отступала от распорядка, установленного для меня отцом. Читала классиков, которых он мне рекомендовал, рано ложилась спать. Но с каждым годом мной все больше овладевало мое природное любопытство. Оно не давало мне покоя, даже когда я изо всех сил старалась вести себя примерно. Открывая окно спальни, я ощущала запах соли, рыбы и человеческого желания. Я знала, что мне надо: найти свое место в жизни, не идти путем, предначерченным мне отцом, а самой выбрать его. Меня интересовало, какие прически делают другие девушки моего возраста, – мои-то волосы были заплетены в косички, как у маленькой девочки, – как они учились танцевать, как покупали шелковые платья в магазинах, заводили друзей. Я с завистью смотрела на девушек, которых встречала на улице. Мне казалось, что они вполне освоились в окружающем мире, в то время как мне были доступны лишь его отдельные кусочки. Я, возможно, была в Бруклине единственной, кто знал, что сердце колибри бьется с такой частотой, что ты слышишь непрерывное гудение, когда она садится на твой палец, чтобы выпить подслащенной воды из пипетки. Я знала, что панцирь черепахи надо смазывать зимой оливковым маслом, чтобы он не растрескался, что когда она засыпает, то втягивает внутрь конечности и голову и, убаюкивая себя, покачивается взад и вперед, как дитя в колыбели. Но я хотела знать то, что не имело никакого отношения к миру природы – и вместе с тем было ее неотделимой частью.

Я хотела узнать любовь.

Летом я начала тайком убегать в Дримленд, хотя отец неоднократно предупреждал, что владельцы этого парка развлечений – наши враги. Он говорил, что мы – два враждующих государства. Наша вражда не может разрешиться миром, рано или поздно нам предстоит сразиться. Я не хотела сражаться, я хотела наслаждаться роскошными летними ночами. Но я знала, что Кони-Айленд может быть опасен, он определенно менял свое лицо. На Брайтон-Бич, недалеко от района, называвшегося Кишка, был ипподром, еще два находились в Шипсхеде и Грейвсенде. Кони-Айленд, с его ярмарочной площадью на Брайтон-Бич и Бруклинским клубом жокеев, был колыбелью спорта, но ипподромы придавали ему криминальный оттенок, и публика там попадалась буйная. Эти жокеи и игроки с криминальным уклоном вливались в толпу людей, приходивших в Дримленд и Луна-Парк отдохнуть в сказочном мире из стали и папье-маше. Покончив с домашними делами и пожелав отцу спокойной ночи, я выбиралась на крышу через окно. С Атлантики грядой наплывали облака и пелена розоватого тумана, я сидела в темноте и наблюдала за ночной жизнью на Сёрф-авеню. Но скоро мне надоела роль зрительницы. Отец всегда говорил, что мое сердце и легкие больше, чем у большинства людей, и поэтому я могла очень долго находиться под водой без воздуха. Возможно, мои желания тоже превышали норму. Если мне чего-то хотелось, это желание неотступно преследовало меня. По ночам я ворочалась и металась без сна и часто плохо высыпалась. Я жаждала другой жизни. Когда я убегала ночью из дома, то всегда складывала на постели под одеялом одежду в форме человеческого тела, чтобы отец ничего не заподозрил, если ему вздумается проверить, как я сплю. Правда, он никогда этого не делал. После ужина он возился в своей мастерской, а затем отправлялся в турне по бруклинским барам, – только на Сёрф-авеню их было больше десятка. Его мысли не были заняты исключительно мной.