Не соблазняй повесу - Джеффрис Сабрина. Страница 54

Лукас помолчал. Как ни странно, он больше не чувствует приближение опасной паники. Ему по-прежнему были неприятны закрытое пространство и темнота, но ветерок облегчал положение, а то, что он держал в объятиях Амелию, делало это положение почти сносным.

Почти.

Он соскользнул на пол, потянув Амелию за собой, уселся спиной к стене и усадил Амелию к себе на колени. Когда она прижалась щекой к его щеке, Лукас решился начать свой рассказ:

– Мой корабль был захвачен англичанами уже к концу войны. Я был взят в плен и отправлен в Дартмурскую тюрьму.

– В Девон? Это не так уж далеко оттуда, где живу я. Места отвратительные, что и говорить.

– Уж поверь мне, я это понял. Потому-то я и не был в Балтиморе, когда повесился мой отец. Родители мои знать не знали, что я попал в плен. Они не получили от меня ни одного моего письма. Отец сошел в могилу с убеждением, что я погиб.

– Поэтому он и покончил с собой? Лукас не сразу решился произнести ложь.

– Да. – Старая горечь овладела им. – Потом моя мать услышала от одного из отпущенных пленных, что я вроде бы в Дартмуре. В отчаянии она написала обо всем Кирквуду. Именно он и разыскал меня, а чуть позже добился у британцев, чтобы меня освободили. – Он скрипнул зубами. – Договор о мире был подписан в Генте в марте, но меня освободили только в мае. А некоторых задержали до июля.

– Но это значит, что в апреле ты был еще там.

– Да, – ответил он дрожащим голосом.

– О, Лукас, – проговорила Амелия голосом, полным сострадания, – ты был там во время резни.

Глава 23

Амелии не нужен был ответ Лукаса: она его знала. И это знание причиняло ей острую сердечную боль.

Когда он все-таки произнес: «Да, я там был во время резни», – она не смогла удержаться от слез.

Теперь она поняла – наконец! – за что он так ненавидит англичан. И по какой причине ему трудно принять и понять ее и ее соотечественников. Стараясь, чтобы в голосе у нее не прозвучало ни малейшего намека на оскорбительную для Лукаса жалость, Амелия спросила:

– Ты видел, как это происходило?

– Я слышал. И это было почти столь жетяжко. – Он прижал Амелию к себе так сильно, что она почти не могла дышать. – Когда началась стрельба, я находился в туннеле, который мы рыли, чтобы убежать. Другие заключенные поспешили замаскировать каменной плитой вход в подкоп, не зная, что я еще там. – Тон его сделался холодным и полным горечи. – Красные мундиры были надо мной, они убили семерых моих товарищей-американцев и покалечили более шестидесяти, некоторые из них потом умерли. Все, что я тогда мог, – это слышать вопли.

– Милостивый Боже! – Амелия поцеловала его в щеку. – В газетных отчетах ничего не говорилось о подкопах.

– Британские газеты хранили молчание по крайней мере о половине того, что происходило в Дартмуре. О том, как многие из нас умерли от холода и сырости. О вспышках оспы. О голодных узниках, копающихся в отбросах в поисках еды. – Он вдруг оборвал свою скорбную повесть словами: – Это рассказ не для женских ушек.

– Не имеет значения, я хочу услышать все, – потребовала Амелия, хотя каждое слово Лукаса разрывало ей сердце. – В газетах утверждали, будто заключенные пытались убежать, перелезая через стены, и тогда солдаты стреляли в них.

– Если бы это даже было правдой, тогда за что же стрелять? Война закончилась, и мирный договор был ратифицирован. Нас задерживала в Дартмуре только проклятая бюрократическая волокита, но тем не менее Шортленд, начальник тюрьмы, учинил над нами кровавую расправу. Этот проклятый высокомерный англичанин... – Он умолк, тяжело дыша. Потом опять заговорил: – Этот ублюдок утверждал во время следствия, что мы планировали учинить беспорядки в сельской местности, но это была ложь, чепуха! Его просто взбесила наша стойкость.

– Он заявлял в печати, что предпочел бы иметь дело с двумя тысячами французских заключенных, нежели с двумя сотнями американцев.

– Мы ненавидели его, а он ненавидел нас. Не столь важно, что болтал Шортленд, главное, что это он отдал солдатам, приказ стрелять. Одни солдаты стреляли поверх голов толпы, зато другие вели себя как дикие звери и валили заключенных наземь одного за другим. Среди убитых был моряк с того же корабля, что и я, он...

Лукас снова замолчал. Когда он заговорил снова, голос его был таким же твердым и холодным, как сложенные из камня стены убежища священника.

– Мне сказали, что он молил о жизни, но красные мундиры ответили: «Никакой пощады!» – и всадили пулю ему в голову.

У Амелии сдавило горло от боли за него.

– И пока все это происходило, ты был заперт в туннеле?

– Двое суток. Амелию трясло.

– Как такое могло случиться?

– Вечером во время бойни всюду царил хаос. Все следующее утро охрана занималась чисткой. Полдня ушло на то, чтобы смыть кровь, а на то, чтобы убить или изувечить человека, требовалось ведь не больше трех минут. Тысячи заключенных были выведены из камер на поверку, на нее тоже понадобилось несколько часов.

– О тебе забыли.

– До тех пор, пока один из узников, распаленный гневом по поводу бессмысленного и жестокого убийства, не решил вернуться в туннель, чтобы продолжить работу. Он обнаружил меня в бессознательном состоянии. От жажды и голода я был близок к смерти.

– О, милый! – Амелия крепче обняла Лукаса. – Как это все ужасно!

Лукас содрогнулся.

– Я пробовал сдвинуть плиту, но даже для того, чтобы справиться с этим наверху, понадобились усилия по меньшей мере двух человек, а снизу я в одиночку, конечно, ее не мог поднять. К тому же я вынужден был загасить фонарь, который сжигал воздух, необходимый мне для дыхания. Я провел двое суток в полной темноте, гадая, умру ли от удушья или в туннель явятся тюремщики чтобы изрешетить меня пулями, как тех, чьи крики я...

Когда он не окончив фразу, умолк, Амелия склонила голову ему на плечо и заплакала. Она плакала о нем и о перенесенных им жестоких страданиях, о его погибших товарищах, о его отце, который умер с мыслью, что его сын мертв, и даже о его несчастной матери.

Она плакала еще и потому, что понимала: он не заплачет – не может заплакать. Даже теперь, когда он излил душу в этой темной келье, он сидит, выпрямив спину, как солдат, и на щеке у него ни единой слезы.

– Ш-ш, милая, все это было давным-давно. – Он коснулся губами ее щеки. – Не надо больше, прошу тебя.

От того, что он успокаивал ее при таких обстоятельствах, Амелии больше хотелось плакать. Но боль, прозвучавшая у него в голосе, подсказала Амелии, что ее слезы только огорчат и расстроят его, а этого она никак не желала.

Она постаралась привести в порядок свои взбудораженные чувства. Лукас погладил ее по голове.

– Все в порядке, пойми, – произнес он ласково. – Теперь все в порядке.

– Нет, не все в порядке, – возразила Амелия. – Ты не Можешь спускаться в трюм корабля, у тебя не осталось семьи, и ты ненавидишь англичан. Какой же тут порядок?

Он обнял ее, как ребенка.

– Мне безразлично, придется ли мне когда-нибудь снова спускаться в трюм, – это раз, ты теперь моя семья – это два, и я не питаю ненависти ко всем англичанам – это три. Разве только к тем, кто носит красный мундир. – Уткнувшись носом в щеку Амелии, он добавил тихо-тихо: – Я никогда не возненавижу тебя.

– Да уж, лучше не надо, – прошептала Амелия.

Но сколько еще в нем горечи и гнева. Она слышала это в голосе у Лукаса, чувствовала по тому, как напрягались его мускулы, когда он рассказывал свою историю. Много лет должно пройти, прежде чем он все это забудет.