Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович. Страница 42

Тарик пошел к себе, в большую комнату с двумя кроватями, где он три года роскошно обитал один с того времени, как старший брат ушел в солдаты. Первым делом старательно спрятал далеко под матрац растрепку — матрац совсем недавно выбивали и выкладывали на солнышко, так что в ближайший месяц маманя постель не потревожит, только белизну^8л менять будет аккуратно. Повесил в шкаф школярский мундирчик — там еще висела добротная одежка брата в ожидании, когда придется Тарику впору (но до этого еще далеко). Надел домашние штаны и рубаху, в паре мест так искусно заштопанную маманей, что и не видать следов двух его проказ, за каковые он получил легонькую взбучку с напоминанием, что канифас денег стоит, а они не землеробы и домотканину не ткут.

Ничего, от пары подзатыльников еще никто не умирал, особенно если учесть, что Байли-Циркачу не повезло гораздо больше. Они вместе убегали из сада дядюшки Дориса, не успев набрать за пазуху изрядно яблок (сторож, хитрован, объявился неожиданно, зашумел трещоткой, пустился за ними... Хорошо, что был без собаки). Оба напоролись на гвозди, вбитые сторожем накануне в кромку забора, но Тарик отделался пустяковой прорешкой, а вот Байли располосовал рубаху от ворота донизу, все яблоки высыпались, а дома отходили ремнем — к чему Байли, впрочем, был привычен. Тарик честно поделился с ним добычей — и главное, сторож их не узнал, видел только спины, так что каким родителям было идти жаловаться, осталось загадкой.

Вымыв руки в чистой лохани (признаться, по требованию мамани: сам он полагал, что они и так чистые), Тарик уселся за стол, на свое обычное место, у ямки, выдолбленной им, когда маманя куда- то отлучилась. Было ему тогда пять годочков, неразумен еще, вот и взял острый ножик, коего настрого запрещалось касаться (два порезанных пальца и подзатыльник после перевязки). С тех пор стол перекрасили, но ямка глубокая осталась, и это стало «место Тарика» — сначала шутливо, а потом всерьез.

Маманя хлопотала от плиты к шкафу, выставляя на стол тарелки и блюдца с закусками — как будто праздничный обед накрывала. Впрочем, золотая сова со шнурочком — это, пожалуй, праздник...

Тарик наблюдал за ней с приятностью, это был еще один предмет легонькой гордости меж годовичками. Иные маманины однолетницы в эти годы растолстели, раздались, огрубели лицом и руками — а маманю будто и годы не брали. Само собой, Тарик не мог видеть ее в девушках, однако из пересудов уличных кумушек примерно представлял, какова собой была маманя в молодости. Она и сейчас красотка: ноги стройные, фигура не отяжелевшая, грудь высокая, лицо без морщинок, и волосы, уложенные домашней прической валиком, по-прежнему роскошные. Тарик давно заметил: когда она летом в легком платье идет по улице, иные взрослые поглядывают на нее в точности так, как

Подмастерья и Школяры на девчонок.

Только это все зря. Не тайна, что на улице Серебряного Волка иные вполне благопристойные женушки прыгают в клумбу⁸¹ очень даже потаенно, хоть это и выплывает наружу домашними скандалами, но вот о мамане даже записные сплетницы такого никогда не говорили, а уж им-то сбрехнуть — что семечку разгрызть...

Было года два назад, когда Тарик едва начал ходить в Школа-риум... Он тогда возился в огороде, учил тугодумку Нури полоть редиску так, чтобы выдирать исключительно сорную траву, а маманя возилась в палисаднике с клумбами, рыхлила и поливала. По летней жаре и пачкотному занятию она надела старое платьице, тесное и весьма даже открытое, да еще и подоткнула подол по-огородному, выше некуда. Тогда Тарик в некоторых смыслах оставался несмышленышем (хоть и начал теребеньки, не умея еще толком читать, без растрепок), но теперь, иногда вспоминая эту историю, соображал, что маманя в таком облике смотрелась куда как приманчиво.

Ну, и у забора остановился верховой дворянин — а ведь такие на Кольце появлялись редко, как-то его сюда занесло. Политесно окликнул маманю, она, одернув платье, подошла к забору и говорила с дворянином на серой лошади не то чтобы долго, но и не в пару слов. Уехал он угрюмее, чем был сначала, а маманя потом смотрелась оживленной, глаза как-то особенно блестели, улыбка была какая-то загадочная. Тарик, не слышавший разговора, спросил, в чем там было дело, а маманя, все так же загадочно улыбаясь, сказала: расспрашивал дорогу к Раздольной улице, только какой-то недотепистый попался, пришлось на шесть кругов объяснять, едва втолковала. И выглядела она тогда как раз моложе своих лет, как- то по-особенному смотрела и улыбалась, никогда раньше Тарик ее такой не видел...

А назавтра, когда к ней пришла старая подруга Линетта, мать Данки-Пантерки, и они сидели в кухне за кувшинчиком вишневой настойки, Тарик, конечно, не подслушивал нарочно, но случайно оказался у приоткрытой двери кухни и слышал, как маманя, смеясь, каким-то по-молодому звонким голосом говорит:

— Девахой себя почувствовала, право слово. Сто лет со мной мужики всерьез не заигрывали, насчет личика-ножек-фигурки словес не отпускали, в меру политесных, в меру откровенных... Золотом обещал осыпать, хлыщ надутый, за пару часиков у него в гостях, на атласе и шелке... Только я от Балазара в жизни в клумбу не прыгала и не собираюсь. Как распечатал в рощице, так двадцать лет и тянется...

Тут тетя Линетта задала мамане вопрос, от которого у тогдашнего Тарика уши запылали — он уже знал, о чем идет речь, но не думал, что такие словечки употребляют политесные горожанки, женушки и матушки. Маманя смеялась:

— Никогда не жаловалась, мне всегда хватало...

И добавила подробности, от которых не только уши, но и затылок запылал жарким пламенем — и Тарик потихоньку убрался на цыпочках, вспомнив к тому же, как малышом выставил себя перед старшим братом на посмешище, сам того не ведая... Подросши, узнал, что и политесные женщины, и политесные девчонки меж собой бывают крайне вольны в разговорах...

И вот сейчас, что уж скрывать, его порой так и подмывало собственными глазами увидеть папаню и маманю ночью в спальне, узнать, как у них все обстоит после двадцатилетней верности друг другу — неужели в точности так, как у молодых? Став постарше, он не раз подмечал то, на что не обращал внимания в прежние года: переглядочки в иные из вечеров — безобидные вроде бы, но сейчас ясно, что к чему; имевшие строго определенный смысл слова; вроде бы шуточные шлепки папани и вроде бы случайные прикосновения мамани — и всякий раз они уходили в спальню быстрее обычного.

Словом, искушение крепло. И ничего здесь, пожалуй, не было из ряда вон выходящего — того, что именуется пороком или грязными думами. На ватажках и сходках Школяров, когда речь заходила о непознанном еще опыте, не так уж и редко иные рассказывали, как случайно видели папаню с маманей за этим самым — ну, или старшего брата с женой либо старшую сеструху с мужем. Шибко уж обсасывать такие разговоры считалось не вполне политесным, но и отношение к ним было спокойное, как к вещи самой обыденной. Ну, и у всех, кто дохаживал последние полтора-два года в Недорослях, считалось даже молодечеством подглядывать вечерком за искавшими уединения в пригородных лесах и рощицах молодыми парочками — и те, кто наблюдал эти парочки лежмя, задирали нос перед теми, кто ничего, кроме целовален и вольностей рукам, не подсмотрел.

Все через это прошли, все, став Школярами, оставляли эту «зеленую охоту» как неподобающую для их нынешних годочков и положения. Правда, это не касалось подглядки за купальщицами — это и Подмастерья не считали для себя зазорным, не то что Школяры. Находились отчаянные девахи, которые, накупавшись, снимали купальные платья и выжимали не в кустах, а на берегу. Точно известно, что прекрасно знают: за ними очень даже свободно могут наблюдать из кустов беззастенчивые ухари. Но притворяются, будто ни о чем не ведают. И у Подмастерьев, застигнутых девчонками за этаким занятием, есть старая отговорка — заявляют с ухмылочкой: «А может, я себе невесту высматриваю, чтоб наверняка». Девчонки поскромнее прогоняют с визгом, швыряя песком и ветками, а разбитные отвечают хоть и в рамках политеса, но довольно игриво. Шутки шутками, а всерьез говорят об иных, что так вот они и высмотрели себе невесту, так что эта старая забава не особенно осуждается теми взрослыми, кто помнит свою молодость и потому снисходителен...