Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович. Страница 76

А он был единственным сыном дядюшки Таниота, и тот его видел наследником своей мясной лавки. И ближайшим родственником дядюшки Таниота оказался папаня — вот и пришлось ему после уговоров не столько дядюшки Таниота, сколько мамани («Один сгинул в море — и второго туда же отпустить?!» — плакала она), окончив Школариум, пойти Приказчиком в лавку, которую он потом и унаследовал. Дядюшку Таниота смерть сына изрядно подкосила, и он, даром что крепкий, прожил недолго, захворав теложральней легких¹⁴⁵, каковая хворь, говорят, как раз и усугубляется тоской и житейскими невзгодами...

Никак нельзя сказать, что на новом поприще папане не везло или он оказался неудачлив. Все обстояло как раз наоборот: у папани оказалась нешуточная сметка к торговому делу, он расторговался, женился на мамане — и сейчас вполне себе преуспевал, его нынешняя лавка раза в четыре больше той, что досталась в наследство, да вдобавок золотой трилистник обосновался на вывеске. И все же, как года полтора назад уяснил Тарик, на донышке души у папани до сих пор дремала грусть по морю и парусам... Правда, это почти не проявлялось — разве что в том, что папаня избегал песен о море, а в свое время без малейшего переченья принял решение Тарика идти прирабатывать в порт — в противоположность иным родителям, еще пуще мамани опасавшимся, что их сыночки с чем-то таким плохим свяжутся в «этом вертепище»...

И все же Тарик яростно надеялся, что вскоре поступит в Юнга-ри: ни за что ему не хотелось провести оставшуюся жизнь, торгуя в лавке мясом, колбасами и копченостями. Почтенное занятие, доходное, но убить на него всю жизнь... Давно уже против этого душа протестовала. Как протестовала она, скорее всего, и у старшего брата, правда ушедшего не в море, а в солдаты. Маманя, конечно, закручинится и будет отговаривать, если ему все же удастся выправить «открытый лист» (такое от родителей не скроешь), но ей можно будет напомнить, что ремесло морского Матроса, ежели вдумчиво рассудить, в сто раз безопаснее ремесла солдата. Вполне даже вероятно, папаня будет на его стороне...

Обычно Тарик наливал вторую чашку компота, но сегодня, как бывало не впервые, не стал. Принялся проворно вычерпывать ложкой ягоды, выкладывая косточки на блюдце. Второпях он парочку проглотил, но это ничего — только в малышовые годы он верил мамане, что из проглоченной косточки вырастет в брюхе деревце, отчего помрешь. Давно обнаружилось, что это очередная родительская пугалочка...

Для поспешности таковой были нешуточные причины, понятные всякому его годовичку, что придавало некоторую горделивость: он достаточно взрослый, чтобы понимать такие вещи и не мешаться под ногами...

Взгляды папани и мамани все чаще сплетались, и надолго, у папани они стали жаркими, в голых книжках именуемыми «раздевающими», а маманя в мнимом смущении опускала глаза, но не одергивала подзадравшуюся юбку, изрядно открывавшую стройные ноги. Ох не случайно она сегодня надела тесноватую сорочку, самую тонкую домашнюю — Тарик считал себя достаточно взрослым, чтобы изучить иные женские ухватки...

Пару годочков назад он так и торчал бы на кухне, одним своим присутствием мешая родителям, но теперь-то прекрасно знал, что к чему, и его родители не в таких уж пожилых годочках, а значит, вовсю занимаются этим самым. И давно уже не удивлялся, почему в банный день маманя перестала с ним мыться, зато в баньку непременно ходит вместе с папаней, а иногда туда и корчагу пива прихватывают...

Конечно, самую чуточку до сих пор удивлялся легонько: мамане шесть раз по шесть, а папаня на два годочка старше, и женаты уж двадцать лет, неужели не наскучили друг другу? Судя по этаким взглядам, не заела их скука...

Покончив с последней вишней, он встал и, как полагалось, степенно сказал:

— Благодарю за пропитание, маманя. Посуду за собой вымыть?

Обычно маманя только радовалась, когда он избавлял ее от доли кухонных забот, но сейчас, как он и думал, ответила с некоторым облегчением:

— Не надо, я сама вымою, мало сегодня посуды...

— Спокойной вам ночи и благолепных снов, — сказал Тарик.

— И тебе того же, — отозвались папаня с маманей определенно рассеянно, не глядя на него.

Поплотнее прикрыв кухонную дверь, сделав три шага и войдя в свою комнату, Тарик поневоле ухмылялся. Хорошо предвидел дальнейшее: сейчас папаня споет парочку других песенок, какие при детях не поют, не то чтобы совсем непристойных, но озорных, насчет иного тесного общения меж мужчиной и женщиной, потом подсядет к мамане, положит ей руку на колено, а другой руке тоже найдется занятие. Именно такую картину он застал, еще будучи не самым старшим Недорослем, в такой же не праздничный, но и не обычный ужин, заглянув в приотворенную дверь кухни. (Тогда по глупости годочков он подумал, что это папаня маманю так наказывает, а потому убрался на цыпочках, чтобы и ему под горячую руку не перепало.) А потом они уйдут в спальню, и посуда до завтра останется невымытой.

Что же, решиться наконец? Не первый раз подступало искушение, и снова возникала убаюкивающая совесть мысль: пакостно подглядывать за родителями в щелочку меж занавесками или в приоткрытую дверь, а этак вот — словно бы совсем другое.

О таком ни в одной негласке ничего не сказано, так что совесть может дрыхнуть, и уж это никак не мозгоблудство...

Почти решился, но все же медлил. Солнце давно село, и в комнате было темновато, но он не стал пока что возиться с лампой — она ему не скоро понадобится, а чтобы рассматривать кинжал, света достаточно...

Открыв шкафчик, он глубоко запустил руку в самое нижнее отделение, вытащил лежавший у самой стенки тяжелый сверток и, присев на застеленную постель, развернул холстину. В который раз это видел — и всегда ощущал нешуточное восхищение...

На коленях у него лежал кинжал длиной чуть ли не в пол-локтя, в черных ножнах из великолепной гуфти, ничуть не потертой, с золоченым затейливым наконечником, такими же двумя полосами посередине и еще одной, широкой, под эфесом, украшенной на внешней стороне шлифованным железным камнем — натуральным драгоценным самоцветом, а не стеклянной фальшивкой. Рукоять ухватистая, с выгнутым чуточку вниз перекрестьем, позолоченная, покрытая сложными узорами, украшена таким же самоцветом, но гораздо больше.

Тарик осторожно вытянул из ножен кинжал. Двустороннее лезвие бритвенной остроты, по нему мелкие причудливые разводы (знаменитая талуарская сталь, ага), а от рукояти до жала — глубокая серебряная чеканка, сплетавшаяся в затейливую сеть.

Встав с кровати, Тарик сделал несколько выпадов, рубанул пару раз. Знал, что получается неуклюже, но остановиться не мог — была в кинжале завораживающая прелесть, не позволявшая выпустить его из рук...

Кинжал втихомолку от родителей подарил старший брат, три месяца назад приезжавший на побывку по легкому ранению с короткой алуатской войны, где алуатцы в который раз получили по зубам. Достался он ему после стычки у какой-то крепости от тамошнего офицера («Он все равно не возразил, ему любое оружие было уже ни к чему», — сказал братан, улыбнувшись так, что

о

у Тарика холодок прошел по спине). На всякий случай — чародеев у этих алуатцев немерено, всякий знает, — кинжал был сбрызнут святой водой, но черной сути не оказал, так что Тарик может не беспокоиться...

Один-единственный раз он носил под блузой кинжал на старую мельницу, вызвав восхищение ватажки. Чуточку перетрусил, признаться: регламенты насчет оружия известны. Такие кинжалы дозволено носить только дворянам и Стражникам денежных домов — вроде того, в порту. Горожанам дозволено держать дома оружие не длиннее локтя, а носить разрешено только складешки самое большее в четверть локтя (так что придирания Стражников насчет «ширины ладони» — их собственный произвол, этакая негласка). По годочкам тюрьма Тарику нипочем не грозила, а вот строгая Воспиталка — запросто, и уж розги перед этим — непременно. Даже если бы ограничилось парой подзатыльников, то Хорек забрал бы притягательную вещицу себе (а он, скотина, так и поступил бы, чтобы не отдавать начальству), и кинжал безвозвратно уплыл бы из рук, что огорчительно...