... и незабудкой цветя (СИ) - "паренек-коса.n". Страница 14

«Мама», — произносит он тихо, почти беззвучно, вовсе не надеясь, что кто-то услышит и придёт, но в доме вдруг слышится топот. В дверном проёме возникает Ториэль, обеспокоенно выглядывающая во двор; взгляд её направлен выше Флауи, куда-то вдаль, будто она надеется, что за поворотом может оказаться один из её драгоценных детей.

Флауи поспешно наклоняет голову и притворяется обычным цветком. Мама... Ториэль не должна видеть его. Не должна знать его. Он говорит себе это, но раз за разом приходит, чтобы просто поглядеть на неё в окно.

Ториэль кажется ему взволнованной. Она проходит мимо, абсолютно не обращая внимания на цветок, и скрывается из виду. Флауи слышит какие-то звуки спустя несколько мгновений, но боится обернуться, чтобы случайно не выдать себя. Проходят минуты, и Ториэль возвращается; на лице её грустное выражение, в глазах гаснет огонь. Флауи невольно вздрагивает, когда она минует его, направляясь к дому — с рук мамы падает и оседает на землю пепел.

Ториэль хлопает дверью. Флауи больше не видит её силуэта в окне. Он глядит на серую пыль возле себя, ещё недавно бывшую кем-то живым, и думает о маме, думает об отце, о себе и многих других. Когда боль от этих мыслей становится невыносимой, он просто исчезает, намереваясь выбраться из Руин, но это не приносит облегчения.

***

Флауи прячется среди золотых цветов, и капли воды оседают на его листьях, когда Король поливает землю. Он больше не занимается садом, цветы растут бесконтрольно, где попало; подступы к дворцу давно превратились в сплошное золотое поле. Мамин трон, закрытый чехлом, утопает в бутонах, как и трон Азгора; его большие лапы мнут стебли, когда он медленно передвигается по саду, и Флауи незаметно меняет местоположение, чтобы не быть раздавленным.

Папа. Он говорит это про себя, не боясь, что Король услышит: в нём никогда не было маминой чуткости. Он поливает цветы, и взгляд его устремлён вниз, но он пуст и бесстрастен. Душа Фриск ничего не смогла для него сделать. Кто бы смог излечить его боль, спрашивает себя Флауи? Боль от потери детей, жены, от вечного заточения под землёй? Флауи не винит Азгора ни в чём, когда видит его опустошённое лицо, его тяжёлую медленную поступь. Король садится на трон, подпирая голову рукой, и закрывает глаза; сквозь грязно-белый мех с трудом пробиваются редкие слёзы, теряющиеся в бороде. Азгор не издаёт ни звука, и Флауи дышит как можно тише, и боль заново сворачивается в нём, ещё сильнее, чем раньше.

Он хочет снова стать собой. Стать Азриэлем. Не потому что он скучает по этой форме, не потому что быть принцем радостней или лучше, просто... это проще. Флауи ощущает эмоции других в несколько раз острее, будучи цветком, и это приносит много проблем, когда он видит чужие страдания. Сперва Фриск. Затем Санс. Папирус, мама, папа... Он чувствует их. Видит их. Всё, всех.

Он не выносит этого и исчезает из дворца, никем не замеченный, оставив после себя пустое место. Он сам — пустое место. Лишь форма, забитая не своими эмоциями, не своей болью. Флауи давно разучился отделять себя от других, и это единственная печаль, которую он честно может назвать своей.

***

В Водопаде полумрак и тишина. Флауи слышит лишь отдалённый шум падающей воды, да тонкий отзвук музыкальной шкатулки, сидя среди высокой тёмной травы, что качается из стороны в сторону под порывами ветра. В этом удалённом от дорог месте никого нет, кроме него и Папируса, который сидит у противоположной стены, не зная, что Флауи неподалёку. Сперва цветок хочет исчезнуть и отсюда, потому что Папирус — не тот, чьи эмоции ему бы хотелось переживать. Но здесь спокойно, и знакомая печальная мелодия навевает воспоминания, и так приятно шуршит трава, касаясь его лепестков. Флауи закрывает глаза, притворяясь, что он здесь один, и на несколько минут сознание его становится белым чистым листом.

А потом он слышит голос Фриск, и мир разрывается, разрывается пополам без промедления.

— Он любит тебя, — говорит она ласково, — я знаю, он любит. Только не показывает.

Флауи осторожно выглядывает из травы, боясь столкнуться взглядом с Папирусом, но тот смотрит только на эхо-цветок, что растёт рядом с камнем, где он сидит. Папирус касается цветка, и голос Фриск разносится под потолком снова и снова.

Ах да, вспоминает Флауи. Когда малышка была жива — боже, как давно, кажется, это было, — они отдыхали здесь на пути к Хотлэнду. Санс и Фриск говорили о чём-то своём; Флауи дремал на её плече, не вслушиваясь. Было так же тихо и спокойно, и не было никакой печали и отчаяния. Фриск была жива. Фриск была...

Флауи невольно ёжится. Он ненавидит эхо-цветы. Даже когда ты думаешь, что ничто в мире не сможет сделать твою боль хуже, кто-то заставляет их повторять слова, и горечь возвращается. Он надеялся никогда не слышать этот голос, но Папирус прокручивает и прокручивает фразу, будто заезженную пластинку, а на лице его застыло странное выражение, которое Флауи распознать не может. Поодаль растут ещё цветы, и Папирус дотягивается до одного из них через какое-то время; пространство наполняется голосом Санса, который Флауи не слышал уже много, много дней.

Папирус странно дёргается, и — Флауи готов поклясться — кулаки его бесконтрольно сжимаются, скребут землю от тоски.

— Он ненавидит меня. Я для него никто, милая.

Флауи не нужно смотреть на Папируса, чтобы знать, что творится в его душе. Он ощущает исходящую от него магию всеми фибрами, каждой клеточкой тела; эта магия бушует в нём, грозя разрушить всё на своём пути, но скелет остаётся неподвижен и тих. Флауи почти молится, чтобы он прекратил себя терзать, но костлявая рука тянется к следующему цветку.

— Всё изменится, Санс, — Флауи прикрывает глаза, воссоздавая в памяти образ малышки. — Когда-нибудь всё образуется. Поверь, ты значишь для него больше, чем думаешь.

Потом звучит глухой смех Санса, слегка хриплый, будто ему трудновато дышать. Флауи вспоминает, что на тот момент несколько цветов уже проросли в его горле; это были первые из чудовищных дней, наполненных безграничным отчаянием. Но тогда они ещё делали вид, что могут совладать со всем на свете.

Папирус трогает другой цветок. Его движения кажутся неестественными и деревянными, словно он заставляет себя. Флауи надеется, что следующая фраза окажется безобидной, но голос Санса разрезает тишину, и он с трудом сдерживает тяжёлый вздох, понимая, что именно сейчас прозвучит.

— Все меняются, милая, — говорит Санс серьёзно. — Но не мой брат. Папирус, он... он никогда не сможет. Он навсегда останется таким.

Это катастрофа. Флауи клянёт себя за то, что не сдержался и проговорился Папирусу об этой дурацкой фразе. Он осторожно выглядывает, надеясь, что скелет не воспримет всё слишком близко к сердцу хотя бы в этот раз, но надежда, глупое чувство, в очередной раз обманывает его. Чужая боль и одиночество безумной волной накатывают на него; режущая дрожь предательства того, о ком заботился всю свою проклятую жизнь.

Он видит, как Папирус прижимает колени к груди, принимая несвойственную своему суровому образу позу, и прячет лицо. Ничего не слышно, но Флауи видит, видит, как рвано подрагивают его плечи. Ему становится жаль, потому что он понимает, действительно понимает, и хочет сказать, что это неправда, что Санс давно так не думает, что это в прошлом, но...

Он остаётся на месте. Папирус касается проклятого цветка, Санс снова и снова говорит эти жестокие слова, скелет съёживается сильнее и сильнее. Флауи задыхается среди травы — чужая боль прошивает его миллионами игл, и он силится закрыть сознание, но это выше его.

Невысказанное «лжец» витает в воздухе. Флауи отворачивается от Папируса и исчезает, оставляя его наедине с эхо-цветами и своими бедами. С него довольно на сегодня.

Но, конечно же, это ещё не конец.

***

Альфис не знает горечи. Флауи почти уверен, что в лаборатории он сможет хоть ненадолго отдохнуть и разобраться в себе, но эта уверенность улетучивается, когда он поудобнее устраивается на шкафу, в тени, и освобождает своё сознание.