... и незабудкой цветя (СИ) - "паренек-коса.n". Страница 29

— Что мне делать? — спрашивает он, и девочка кивает куда-то в сторону, где всё ещё непроглядно темно.

— Это Коридор, помнишь? Ты можешь пойти куда угодно. Есть лишь одна загвоздка: реальностей много, слишком много. Если попадёшь в одну из них, уже не выберешься обратно, поэтому тщательно взвешивай свои шаги. Дорога найдёт тебя, если только позовёшь её — главное, чтобы это был тот путь, который и вправду нужен.

Папирус хрипло смеётся. В голове набатом стучит имя брата, и в унисон ему расступается тьма: по левую руку мягко светится что-то круглое — в этом предмете он распознаёт обычную дверную ручку.

— Это лишь одна дверь, — говорит ему вслед девочка, чьего имени он не знает. — Тебе необязательно входить. Пока ты здесь, Папирус, все они открыты.

— Я запомню.

Ноги кажутся тяжёлыми, и шагать трудно, словно бы он утопает в окружающей тьме, однако Папирус всё же добирается до двери. Её очертания проступают тонкими линиями, когда он хватает ручку, поворачивая её абсолютно беззвучно, и так же беззвучно растворяется дверь, заливая Пустоту неожиданно ярким светом.

Это их дом. Когда глаза, уставшие от тьмы, привыкают к свету, Папирус осознаёт, что видит собственный дом изнутри: маленькую кухню, в которой никого нет. Какое-то время он оцепенело рассматривает донельзя знакомую картину, склоняясь к мысли, что эта дверь ведёт в его собственный мир, когда в поле зрения появляется какой-то монстр. В нём Папирус с недоумением узнаёт себя, только несколько другого: более сутулого, с зажатой в зубах сигаретой — вот уж нет, никогда он не любил это дерьмо, — в дурацкой оранжевой толстовке и нелепых кедах. Эта странная версия его самого достаёт из холодильника контейнер с пометкой «тако» и садится за стол, даже не удосужившись взять тарелку. Сигарету он тушит в абсолютно чистой пепельнице, а затем устало вздыхает, прежде чем приняться за еду.

Папирус бессознательно протягивает руку, наталкиваясь на препятствие: что-то вроде вязкого желе, покрывающего весь проём. Пальцы мягко пружинят, касаясь его, и Папирус давит чуть сильнее — кончик указательного пальца едва-едва проходит сквозь желе, и он вдруг ощущает неожиданно сильное притяжение, влекущее вперёд всё его тело.

Он едва успевает выдернуть руку, прежде чем его бы затянуло в другую реальность. Сзади цокает языком странная девочка; Папирус оборачивается к ней, прекрасно зная, какие дикие у него сейчас глаза.

— Не стоит так опрометчиво лезть на рожон, — она неодобрительно качает головой, — я ведь сказала тебе: открыты все двери. Ты сам решишь, в какую из них пойдёшь, но, может, не нужно бросаться в первую попавшуюся?

— Это я? — спрашивает он хрипло. — Там, за дверью — это и вправду я?

— Не совсем. Это другая твоя сущность, твой двойник, если хочешь.

— Мы совсем не похожи, — бормочет Папирус, снова глядя на своё второе «я». — Этот парень... от меня у него только внешность.

— У вас больше общего, чем ты думаешь, — девочка подходит к нему, тоже глядя на второго Папируса. — Но он также является кем-то ещё. Ни один мир не идентичен другому, и ни один монстр не повторяет себя. В любой из реальностей, что ты увидишь, нет никого, кто был бы точно таким же.

Папирус прокручивает её слова в голове. Если нет его самого, то, выходит, нет и Санса? Того Санса, которого он знал всю жизнь? Есть другие, ведущие себя по-своему, выросшие в других обстоятельствах, живущие в своих мирах... и в каждом из этих миров есть Папирус, верно? Он хочет спросить об этом, но не успевает, поскольку картина в двери меняется, и на кухню входит кто-то ещё, кто-то маленький и резвый, кто-то, в ком Папирус узнаёт своего брата — нет, не брата. Санса. Он выглядит иначе, и он странно одет: все эти совершенно ребяческие вещи, вроде повязанной на шее банданы, и его глазницы вовсе не горят красным, и он... кажется счастливым? По крайней мере, он улыбается так широко и задорно, как никогда не улыбался его Санс, и он садится напротив второго Папируса, рассказывая что-то. Они оба смеются. Странное чувство рождается в груди Папируса при виде этих двоих: что-то липкое и холодное, обволакивающее его желудок. Оно усиливается, когда другой Санс сжимает руку другого Папируса в порыве, когда они смотрят друг на друга с заметной нежностью, когда тот Папирус гладит его по голове; это зрелище отчего-то невыносимо режет взгляд. Но он просто не может заставить себя перестать смотреть. И, когда они заканчивают трапезу, другой Санс обнимает своего брата — этот простой жест выглядит донельзя естественным.

Папирус захлопывает дверь. Ручка некоторое время мерцает, а затем гаснет; они с девочкой снова остаются в темноте.

— Что же, — нарушает она молчание. — Не думаю, что ты захочешь пойти туда.

Папирус сжимает кулаки. Кости хрустят, но ему плевать; то, что он видел за проклятой дверью, кажется чертовски несправедливым.

— Мне нравится та реальность, — продолжает девочка, косо смотря на него. — Никогда не встречала более умиротворяющей картины. Порой я жалею, что родилась в другом месте, но... знаешь, и там не всё так хорошо, как кажется. Просто монстры того мира раньше нас поняли, что можно сближаться друг с другом, а не отдаляться.

— Неважно, — цедит он сквозь зубы. Увиденное до сих пор прожигает в груди дыру. — Это просто несправедливо. Почему есть миры, где наши воплощения счастливы, в то время как я... и Санс...

— Я думала об этом с тех самых пор, как попала сюда, — девочка не делает попыток успокоить его, но остаётся рядом. — Знаешь, что я поняла? Нет такого понятия как «несправедливость». Монстры в других реальностях счастливы не потому, что несчастны мы. Разные обстоятельства рождают разные поступки, и ад, Папирус... мы создаём его сами. Во всём, что происходило с нами, и что происходит, нужно винить только себя.

Он ничего не говорит. Девочка вздыхает, прежде чем снова покинуть его, вернувшись на своё место наблюдателя, где она садится, скрестив ноги.

— У нас есть вечность в запасе, — говорит она тихо. — Чувство, что гложет тебя изнутри — поверь мне, оно пройдёт. Всё проходит, Папирус.

— Я знаю, — выдавливает он сквозь зубы, — я знаю, но пока что не хочу избавляться от него.

— Решать тебе.

Это звучит почти как проклятье.

***

Двери появляются и исчезают одна за другой; Папирус давно забросил попытки сосчитать их. Он просто поворачивает ручку, распахивая очередной вход, и смотрит, смотрит, как на его глазах проживают жизни другие воплощения его самого. Какие-то реальности мелькают перед глазами на долю секунды, и он закрывает дверь, зная, что там нет искомого. Какие-то захватывают внимание, и Папирус часами — наверное, часами, в Пустоте трудно сказать, — сидит у порога, жадно ловя каждое движение двойников. Но, сколько бы миров он ни увидел, пока что нет ни одного, куда он с уверенностью пошёл бы.

Девочка остаётся позади. Порой Папирусу кажется, что она исчезла; он забывает о её присутствии. Но, стоит обернуться, она всё ещё там: невесомый взгляд скользит по его неподвижной фигуре, не тревожа и не отвлекая. Папирусу легко сосредоточиться на созерцании, во многом благодаря этому.

Реальностей действительно много. После той, первой, что прожгла в нём дыру, Папирус изучает множество других, и каждая по-своему приносит боль. Чуть меньшую, чем могло бы быть, но, в любом случае — он ощущает, как тоска постепенно накапливается, и как труднее и труднее становится открывать следующую дверь, заранее зная, что за ней окажется. Кто за ней окажется.

Санс всегда там. Радостный ли, печальный ли, страдающий, счастливый — он всегда там, за дверью, а рядом с ним — другой, разделяющий с Папирусом одно лицо. И, вне зависимости от того, какие их связывают отношения, это место неизменно занято, так что Папирус всё чаще задаётся вопросом о том, сможет ли хоть один из этих миров принять его, как родного? Сможет ли хоть один из Сансов полюбить его так, как это делал брат?

Чем дольше он сидит, чем больше дверей распахиваются, тем сильнее растёт в нём мрачное гнетущее предчувствие.