"Мистер Рипли" + Отдельные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Хайсмит Патриция. Страница 30

Мардж ответила восторженным письмом, где сообщала, что только что получила из Парижа эту красивую шелковую блузку, которая была для нее совершеннейшим сюрпризом и словно на нее сшита. Она писала, что на рождественском ужине в гостях у нее были Фаусто и супруги Чекки, и индейка была божественной, с орехами и подливкой из гусиных потрохов. И был рождественский пирог и много других яств. Было все, кроме него, Дикки. Она спрашивала, что он поделывает сейчас и о чем думает. И стал ли счастливее? Сообщала, что Фаусто навестит его по пути в Милан, если он в ближайшие дни пришлет свой адрес, а можно еще оставить в Американском агентстве записку для Фаусто, с указанием, где тот может его найти.

Вероятно, ее хорошее настроение объяснялось тем, что Том, как она полагала, отбыл через Париж в Соединенные Штаты. Вместе с письмом Мардж пришло письмо от синьора Пуччи, который сообщал, что продал в Неаполе три предмета из меблировки дома за сто пятьдесят тысяч лир и уже нашелся покупатель на яхту, некий Анастазио Мартино из Монджибелло, который обещал внести задаток в течение недели. А вот дом вряд ли удастся продать раньше лета, когда в городок снова нахлынут американцы. Если вычесть пятнадцать процентов комиссионных синьора Пуччи, сумма, вырученная за мебель, составила двести десять долларов, и Том отпраздновал это событие, заказав в римском ночном клубе роскошный ужин при свечах, который съел в изысканном одиночестве за столиком на двоих. Он охотно ужинал или ходил в театр один. Это давало возможность сосредоточиться на перевоплощении в Дикки Гринлифа. Он отламывал кусочки хлеба в точности так, как это делал Дикки, отправлял в рот еду, держа вилку в левой руке, точно тем же движением, что и Дикки, благожелательно глазел на соседние столики и на танцующих, погрузившись в такой глубокий транс, что официанту, дабы привлечь внимание, приходилось обращаться к нему вторично. Какие-то люди помахали ему из-за своего столика, и Том узнал американскую супружескую пару, с которой познакомился на приеме в канун сочельника в Париже. Он ответил приветственным жестом. Припомнил даже и фамилию – Саудеры. Больше ни разу за весь вечер не взглянул в их сторону, но они уходили раньше его и остановились возле его столика поболтать.

– В полном одиночестве? – спросил муж. Он был навеселе.

– Да. Я каждый год назначаю здесь свидание самому себе, – ответил Том. – Праздную некий юбилей.

Американец кивнул немного тупо. Он тщетно старался придумать и сказать что-либо умное, тушуясь, как всякий американский провинциал из маленького городка, перед истым гражданином мира с его выдержкой и спокойствием, деньгами и хорошей одеждой, даже если всем этим щеголял перед ним другой американец.

– Вы ведь говорили, что живете в Риме? – спросила его жена. – Знаете, мы, кажется, забыли вашу фамилию, но вас самого мы помним очень хорошо по тому приему в Париже.

– Гринлиф, – ответил Том. – Ричард Гринлиф.

– Ну да, конечно, – вздохнула с облегчением американка. – У вас здесь квартира?

Она приготовилась запоминать адрес.

– Сейчас я остановился в гостинице, но собираюсь перебраться в квартиру со дня на день, как только там закончатся отделочные работы. Я живу в “Элизео”. Может быть, позвоните?

– С удовольствием. Мы здесь проездом на Мальорку, но пробудем еще три дня, а это масса времени.

– Рад был вас повидать, – сказал Том. – Всего доброго.

Оставшись снова один, Том вернулся к своим потаенным мечтаниям. Надо будет открыть банковский счет на имя Тома Рипли и время от времени класть на него сотню или чуть побольше. Дикки Гринлиф состоял вкладчиком двух банков, в Неаполе и в Нью-Йорке, на обоих счетах было примерно по пять тысяч. Счет на имя Рипли он откроет на две тысячи долларов и положит на него сто пятьдесят тысяч лир за мебель из Монджибелло. Как ни крути, а обеспечить нужно обоих.

Глава 15

Он побывал на Капитолии и вилле Боргезе, вдоль и поперек исходил Форум и под чужим именем взял шесть уроков итальянского у старика по соседству, которого нашел по объявлению в окне. После шестого урока Том решил, что теперь по знанию итальянского сравнялся с Дикки. Он дословно запомнил несколько фраз, в разное время произнесенных Дикки, в которых, как он теперь знал, были ошибки. Дикки не всегда употреблял сослагательное наклонение там, где в итальянском его следует употреблять. Том очень старался не научиться правильно употреблять сослагательное наклонение.

Том купил темно-красного бархата на шторы в гостиной: те, что там висели, раздражали его. Он попросил синьору Буффи, жену управляющего домом, порекомендовать портниху, и та предложила, что сошьет шторы сама. Она запросила две тысячи лир, немногим больше трех долларов. Том всучил ей пять тысяч. Он купил несколько мелочей, чтобы украсить квартиру, хотя никогда никого к себе не приглашал, за исключением привлекательного, но не слишком умного молодого человека, американца, с которым познакомился в кафе “Греко”: молодой человек спросил его, как пройти отсюда в гостиницу “Эксельсиор”. Им было по пути, и Том зазвал его к себе выпить. Тому хотелось покрасоваться перед парнем и распрощаться навсегда, что он и сделал, угостив его своим лучшим бренди, показав квартиру и поразглагольствовав о приятности жизни в Риме. На следующий день молодой человек уезжал в Мюнхен.

Том тщательно избегал американцев, постоянно проживающих в Риме, которые стали бы приглашать его к себе и ожидать от него ответного приглашения, по с удовольствием болтал с американцами и итальянцами в кафе “Греко” и в студенческих ресторанчиках на Виа Маргутта. Только одному итальянскому художнику по имени Карлино, с которым познакомился в студенческой закусочной на Виа Маргутта, он назвал себя, сказал также, что занимается живописью и берет уроки у художника по имени Ди Массимо. Если полиция когда-либо будет расследовать, что делал Дикки в Риме, когда Дикки, возможно, давно уж исчезнет и превратится в Тома Рипли, этот художник, без сомнения, скажет, что Дикки Гринлиф в январе был в Риме и занимался живописью. Карлино никогда не слышал о Ди Массимо, но Том описал его так живо, что Карлино, вероятно, не забудет его до конца своих дней.

Том был один, сам по себе, но совсем не чувствовал себя одиноким. Как тогда, в Париже, ему казалось, что он играет на сцене, а публика – целый мир, и он должен постоянно быть во всеоружии, ибо сделать ошибку было бы катастрофой. Но он точно знал, что не сделает ошибки. Наверное, такое своеобразное, восхитительное чувство характерно для блестящего актера, играющего главную роль и убежденного, что никто не может сыграть ее лучше, чем он. Он был самим собой и в то же время другим человеком. Он чувствовал себя безупречным и свободным, несмотря на то что его рассудок контролировал каждое движение. Теперь он уже не уставал от этого, как в первое время. Исчезла потребность расслабиться, оставшись наедине с собой. С той самой минуты, как он вставал с постели и шел чистить зубы, он был Дикки Гринлифом и так же, как Дикки, чистил зубы, отставив в сторону локоть, и так же, как Дикки, вращал ложку внутри яичной скорлупы, собирая остатки, так же, как Дикки, неизменно вешал обратно первый галстук, вынутый из шкафа, и выбирал второй. Том даже написал картину в манере Дикки.

В конце января Том решил, что Фаусто, по-видимому, уже побывал проездом в Риме, хотя в последних письмах Мардж об этом не упоминалось. Мардж писала ему через Американское агентство примерно раз в неделю. Она спрашивала, не нужны ли ему носки или шарф, потому что, несмотря на работу над книгой, свободного времени у нее сейчас предостаточно. Она вставляла в каждое письмо какую-нибудь забавную историю про общих знакомых в Монджибелло, чтобы Дикки не подумал, будто она по нему все глаза выплакала, хотя было совершенно очевидным – так оно и есть. Не приходилось также сомневаться, что она не собирается отбыть в феврале в Штаты, не сделав еще одной отчаянной попытки встретиться с ним лично. Потому-то она и не жалела трудов на длинные письма и вязание носков и шарфа, которые, как был уверен Том, не заставят себя ждать, хотя он и не отвечал на ее письма. Эти письма были ему противны. Прикасаться к ним и то было неприятно, и, едва проглядев, он рвал их в клочки и бросал в мусорную корзинку.