"Мистер Рипли" + Отдельные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Хайсмит Патриция. Страница 41

Пока он сидел за машинкой, зазвонил телефон. Мужской голос сказал, что говорит лейтенант такой-то, полиция Палермо.

– Мы разыскиваем Томаса Феликса Рипли. Он не с вами в гостинице? – вежливо спросил он.

– Нет, – ответил Том.

– Вы знаете, где он?

– Думаю, в Риме. Я видел его там три-четыре дня назад.

– В Риме его искали, но не нашли. Вы не знаете, куда он мог поехать из Рима?

– Понятия не имею.

– Peccato [36], – сказал полицейский со вздохом разочарования. – Большое спасибо, синьор.

– Не стоит. – Том повесил трубку и вернулся к письму.

Километры скучной прозы Дикки Гринлифа Том катал теперь более бегло, чем когда-то собственные письма. Большую часть послания адресовал матери Дикки, сообщая о состоянии своего гардероба, которое было хорошим, и состоянии своего здоровья, которое тоже было хорошим, и спрашивая, получила ли она триптих из эмали, который он купил в антикварной лавке в Риме и послал ей две недели назад. Попутно размышлял о том, что делать с Томасом Рипли. Полицейский спрашивал его вроде бы вежливо и без нажима, но все же рисковать не стоило. Не следовало держать паспорт Тома на виду в кармане чемодана, пусть даже и завернутым в кучу старых налоговых деклараций Дикки, так что таможенник его не разглядел. Паспорт надо спрятать, например, в подкладку нового чемодана из кожи антилопы, где его не будет видно, даже если из чемодана выложат все вещи, но откуда Том, если понадобится, сможет достать его незамедлительно. А рано или поздно он может понадобиться. Может прийти время, когда оставаться Дикки Гринлифом станет опаснее, чем Томом Рипли.

Половину утренних часов Том провел за письмом к Гринлифам. Он догадывался, что теперь Дикки вызывает у мистера Гринлифа больше беспокойства и раздражения, чем когда Том встречался с ним в Нью-Йорке. Мистер Гринлиф считал, что переезд Дикки из Монджибелло в Рим – сумасбродный каприз. Попытка Тома представить занятия живописью в Риме как перспективные и обнадеживающие потерпела полную неудачу. Мистер Гринлиф отверг ее уничтожающей репликой, мол, лучше бы Дикки вообще не мучить себя занятиями живописью, поскольку он уже убедился, что красивых пейзажей вокруг или перемен декораций недостаточно для того, чтобы сделаться художником. Нужен еще талант. На мистера Гринлифа не произвел также впечатления интерес, проявленный Томом к проспектам фирмы, которые тот ему прислал. Как это было не похоже на то, чего Том ожидал: что мистер Гринлиф будет есть у него из рук, что он полностью загладит невнимание и равнодушие, которые Дикки выказывал родителям прежде, и тогда сможет попросить у мистера Гринлифа немного денег сверх положенного и получит их. Сейчас просить денег у мистера Гринлифа было невозможно.

“Береги себя, мамуля, – писал он. – Остерегайся простуд. (Она писала, что за эту зиму четырежды простуживалась и встретила Рождество сидя в постели, опираясь на подушки, закутавшись в розовую шерстяную шаль, которую он прислал ей в числе других рождественских подарков.) Если бы ты оставила себе и носила одну пару из тех изумительных шерстяных носков, которые прислала мне, ты никогда не простудилась бы. Я за эту зиму ни разу не простудился, а этим не так легко похвастаться, когда проводишь зиму в Европе… Мамуля, не надо ли прислать тебе чего-нибудь отсюда? Для меня такое удовольствие покупать тебе что-нибудь…”

Глава 20

Прошло пять дней. Тихих, уединенных, но очень приятных. Он бродил без определенной цели по улицам Палермо, порой заходя на часок в кафе или ресторан, где читал свои путеводители и газеты. Однажды пасмурным днем нанял извозчика и совершил дальнюю прогулку в Монте-Пеллегрино поглядеть на необычную гробницу святой Розалии, покровительницы Палермо. Изображения знаменитой статуи святой, застывшей в исступленном восторге, который психиатры назвали бы по-другому, он видел еще в Риме. Том нашел гробницу чрезвычайно забавной. Увидев статую, едва удержался, чтоб не захихикать: пышное женское тело в лежачем положении, ищущие руки, бессмысленные глаза, полуоткрытый рот. Все было как в натуре, не хватало только звука – частого дыхания. Тому вспомнилась Мардж. Он посетил один из византийских дворцов, Палермскую библиотеку, с ее картинами и старинными потрескавшимися рукописями в стеклянных ящиках, изучил строение здешней береговой зоны, представленное в путеводителе в виде тщательно вычерченных диаграмм. Сделал набросок с картины Гвидо Рени – просто так, без определенной цели и заучил длинную надпись-цитату из Тассо на одном общественном здании. Он писал письма Бобу Деланси и Клио и Нью-Йорк. В длинном письме к Клио описывал свои путешествия, радости, удовольствия и разнообразные знакомства с достоверностью и страстью, с какой Марко Поло описывал Китай.

Но он чувствовал себя одиноким. Это было совсем не то ощущение, какое испытывал в Париже: один и вместе с тем не один. Тогда ему представлялось, что скоро обретет блестящий круг новых друзей, с которыми начнет новую жизнь, с новыми отношениями, нормами поведения и обычаями, куда более изысканными и чистыми, чем те, что были у него во всей прежней жизни. Теперь он понимал, что это невозможно. Придется держаться вдали от людей. Всегда. Он может обрести другие нормы поведения и обычаи, но не друзей. Разве что уехав в Стамбул или на Цейлон. А что толку находить друзей среди тех, с кем можно познакомиться в таких местах? Он был один. В эту игру можно играть лишь в одиночку. Заведи он друзей, они стали бы для него величайшей угрозой. Ему суждено колесить по белу свету в одиночку. Ну что ж, тем лучше. Тем меньше опасность разоблачения. Стало быть, нет худа без добра. И его настроение понемногу поднималось.

Он изменил свое поведение, начал играть новую роль – созерцателя, стоящего в жизни особняком. По-прежнему был вежлив и улыбался всем. И тому, кто просил дать посмотреть газету в ресторане, и персоналу в гостинице. Но теперь голову держал еще выше, стал немногословным. Его окружал ореол легкой грусти. Он сам получал удовольствие от этой перемены. Полагал, что его можно принять за молодого человека, пережившего несчастную любовь или какую-то сильную душевную встряску и ищущего забвения на культурный лад, посещая красивейшие уголки земли.

Он вспомнил о Капри. Погода была по-прежнему плохая, зато Капри – ведь это тоже Италия! Тогда, с Дикки, Том видел Капри мельком, по это лишь раздразнило его аппетит. Господи, каким занудой был Дикки в тот день! Возможно, нужно воздержаться до лета, подумал Том, до лета держаться подальше от полиции. Но больше, чем в Грецию и на Акрополь, ему хотелось вырваться на один счастливый денек на Капри, а культура пусть подождет. Он читал, что представляет собой Капри зимой: ветер, дождь, не с кем слова сказать. И все-таки это Капри! Водопад Тиберия и Голубой грот никуда не делись, на площади безлюдно, но это та же площадь, каждый булыжник на месте. Можно поехать хоть сегодня. Том ускорил шаг, направляясь к своей гостинице. Лазурный берег и без туристов привлекал его. Может быть, до Капри удастся добраться по воздуху? Он слышал, что от Неаполя туда летают гидропланы. Если в феврале рейсов пет, он может нанять гидроплан лично для себя. Для этого же и существуют деньги!

– Добрый день! Что слышно? – Он с улыбкой поздоровался с портье.

– Вам письмо, синьор. Очень срочное, – сказал портье, тоже улыбаясь.

Письмо было из Неаполитанского банка. В конверт был вложен другой конверт, из банка Дикки в Нью-Йорке. Том сначала прочитал письмо из Неаполитанского.