Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич. Страница 52

— Думают над этим, кому надо — думают! Наша задача собрать развединформацию, вот и давайте подытожим для протокола… На вид обычный, спит, как мы с тобой. Разговаривает и мыслит здраво, память о событиях Гражданской войны сохранена. Ест и пьёт, как нормальный… как человек. Со всеми, так сказать, вытекающими… Рентген показывает обычную картину. А вот физический состав тела не соответствует человеческому.

— Компьютерные томограммы фиксируют переменную плотность тканей, — сказал Мамыкин. — Сегодня у него плотность бетона, вчера — обычного мяса, завтра будет ещё какая-нибудь. Связи этого с внешними факторами не обнаружено…

— В доклад внесите, — сказал Молчун.

Ивлиев кивнул.

— Внесли уже. И есть предположение, что эта переменная плотность каким-то образом увязана с импульсами информационного поля, из которого, собственно, наш комэск и состоит. Я думаю, что повторение процедуры витализации может способствовать приближению структуры его тела к обычному, человеческому.

— Ладно! — подвёл итог Молчун. — Я понимаю, что для науки наш объект ценнейшая находка. И для физики, и для химии, и для военного дела… Но сейчас нас интересует социальная составляющая эксперимента. Не забывайте про миссию комэска Семенова: героизация прошлого и настоящего, пример настоящего патриотизма, воспитание подрастающего поколения…

— Мы помним, — закивали «яйцеголовые».

— Так вот, я считаю, что несмотря на ряд неясностей и проблем, для своей миссии комэск Семенов готов! И его можно выводить за пределы лаборатории! Возражения есть?

Возражений не было.

— Только его надо хорошо подготовить, — сказал Молчун. — Знание современности, манеры, умение публично выступать… Он должен стать публичной фигурой, привлекать внимание и возбуждать симпатии…

И завертелось. Телевизор Семенова подключили к обычным программам, начались занятия по истории, к ним добавилась риторика и уроки театрального мастерства: вслед за тучным основательным профессором-историком Евграфовым в комнату к Семенову входил, щёлкая по паркету стилизованной под девятнадцатый век тросточкой, Аркадий Ланской, знаменитый преподаватель Гнесинки, совсем недавно отошедший от дел.

— Ну-с, дорогой товарищ, давайте учиться ораторствовать.

Ликбез Семенову давался легко — комэск не проявлял ни малейших признаков утомления спустя пять, шесть, семь часов занятий.

Испытанием стала для него встреча с парикмахершей. Упустили, не подумали об этом: пригласили из конторского списка Юлю Гайворонскую, которая стригла весь руководящий состав первого отдела. В присутствии грудастой длинноногой Юли комэск внезапно обмяк, затих, как ребёнок, разглядывающий нечто невиданное. На её вопрос, давно ли стригся, начал рассказывать осиплым голосом про ординарца, который долго не мог научиться стричь одинаково слева и справа — но сбился и умолк. Приборы, фиксирующие излучение витализационного поля, зарегистрировали его аномальную плотность и удвоение частотности.

— Так он и по этой части, что ли, работоспособный? — удивился Молчун. — Почему не предупредили?

Ивлиев взглянул иронично, развел руками.

— А откуда нам было об этом знать?

— Ладно, ладно, — отмахнулся Молчун. — Следующий раз пришлём Эмильчика. Веселый мужик, анекдотчик. Так оно спокойней будет.

Профессор Евграфов регулярно отчитывался о ходе занятий, докладывал, что многие новшества комэск воспринимает нервозно и без понимания.

— Когда услышал название «Госдума», побелел весь, за шашку схватился, раскричался, — испуганно рассказывал он. — Как так, это же из старого режима! Еле-еле успокоил: мол, это диалектика… Только он такую диалектику не принимает!

Сам комэск заметно изменился. Выглядел собранным, уверенным, даже как бы себе на уме. Частенько взвешивал слова и как будто наблюдал за окружающим его миром, просчитывая возможные варианты развития событий. Семенов стал более замкнут, в глазах появилась терпеливая, выжидающая удобного момента решимость.

Наступил день, когда возбуждённый и приосанившийся — парадный, как он сам про себя говорил, Семенов стоял с Ивлиевым на веранде выделенного ему коттеджа и, радостно поблескивая зрачком, поглаживая потертую рукоятку шашки, любовался ландшафтом посёлка.

— Вот оно какое, Светлое Будущее! — повторял он. — Вот за него-то мы и сражались. Вот это добре! И домики у всех одинаковые, чтобы никому не обидно… А это что, аэроплан такой огромный?

— Да, на посадку идёт, тут аэропорт недалёко. Только теперь их самолетами называют.

— А блестит почему? Он что, из железа?!

— Ну, конечно! А как иначе? Он человек сто везёт, а может, и поболе! Деревянный столько не поднимет…

— Добре, добре! Так и должно быть!

Ивлиев уже понял, что поразительная стрессоустойчивость комэска вызвана тем, что он свято верил в сказку, в которую сейчас попал, и в натуре видит чудеса, которые его ни в малой степени не ошеломляют, потому что они и должны быть в этой чудесной сказке!

— Ладно, товарищ главврач, — обратился Семенов к Ивлиеву. — Технических чудес у вас много, а вот как обстоит дело насчёт мировой революции?

— Этот вопрос снят, как несвоевременный, — решительно сказал психолог-наблюдатель Иванцов, поселившийся с комэском под видом комиссара Демьяна Смольного. К тому, что при нем должен быть комиссар, Семенов привык и против такого соседства не возражал.

— Так что, трудящиеся других стран так и мучаются под гнетом кровопийц-капиталистов?! — встревожился комэск.

— Нет. Капиталисты испугались, на уступки пошли, — пояснил Демьян Смольный. — Так что трудящимся малость полегчало…

Комэск неодобрительно покрутил головой.

— Да им, гадам, разве ж можно верить?!

— Профессор Евграфов вам все разъяснит… А пока просто осматривайтесь, вникайте в современную жизнь! Вот, сейчас поедем, Москву посмотрим…

И действительно, к коттеджу подъезжала кавалькада машин с бригадой сопровождения Молчуна. Сам Григорий Степанович, по легенде, являлся завхозом, обеспечивающим все потребности героя, в том числе и потребность в безопасности.

Москва привела Семенова в восторг.

— Эх, не увидел Буцанов, какая она, новая жизнь! — говорил комэск, запрокидывая голову на башни Москва-сити или спускаясь по эскалатору в недра метрополитена. — Широкая, светлая, чистая! Дома, как горы, а машин видимо-невидимо! Аэропланы по воздуху летают, поезда под землёй бегают! А люди-то какие счастливые! Все в чистом, отутюжены, одеколонами пахнут, да главное — сытые!

С детской непосредственностью он вертел головой по сторонам и улыбался. И Юрий Борисович довольно улыбался: это он отвечал за то, чтобы на маршруте краскому не встретились нищие, маргиналы и бомжи.

Их делегация привлекала внимание: человек в кожанке, с маузером и шашкой, в сопровождении нескольких гражданских и окружённый широким кольцом полицейских, выглядел довольно странно. Дети показывали на него пальцами, тянули родителей посмотреть на необычного дядю поближе. Зеваки пошучивали, пристраивались идти следом. Рослые молодые мужчины вежливо, но решительно останавливали любопытствующих на дальних подступах, негромкими голосами просили не мешать и не создавать толпу: снимается кино.

— Кино снимают, — передавали друг другу зеваки и тоже принимались вертеть головами в поисках камер, которых, только незамаскированных, было четыре. А кино — дело привычное, и ажиотаж сразу спадал.

Но без эксцессов не обошлось. На выходе из «Бородинской» случилось то, чего никто не просчитал. Навстречу, весело переговариваясь, шли выпускники военного училища в парадной форме.

— Тревога, золотопогонники! — комэск ощерился, выхватил шашку, рванулся наперерез, заходя чуть сбоку и правее — чтобы было сподручней.

Свита промешкала — Семенов приподнял клинок, держа его на отлёте. Корпус начал разворачиваться, чтобы удобней было рубить, шашка описала полукруг, выходя на боевую траекторию, — но тут Юрий Борисович и Борис Юрьевич опомнились, бросились, как охотничьи собаки на медведя, повисли на плечах, на руках, останавливая, гася размах.