Лучший исторический детектив (СИ) - Цветкова Ирина. Страница 34

— Давайте вашу бумагу, — закивала Тина. — Я подпишу.

— И вы не забоитесь на останки мужа смотреть? — удивлённо спросил Мрозовский.

— А надо будет смотреть? — растерялась Тина.

— Конечно. Там ваше присутствие потребуется.

Тина замялась, вдохнула поглубже и ответила:

— Хорошо. Если это надо, то я буду присутствовать.

Мрозовский отдал Христине папку сразу же после того, как она поставила свою аккуратную подпись под согласии на эксгумацию. Они быстро раскланялись — каждый остался доволен полученной бумагой. Тина предложила как-нибудь прийти угоститься обедом, Мрозовский согласился, на том и разошлись.

Тина шла домой, не глядя перед собой и позабыв скрыть лицо за вуалькой. Креп вился позади чёрной тенью, Тина прижимала к себе папку с драгоценными документами и редикюль. Зашла в салон, вздрогнула от тренькнувшего звоночка и быстро направилась в каморку, чтоб припрятать бумаги. Соседка, старая полька, что оставалась присмотреть за Настусей, кивала носом в кресле, а девочка сидела на полу и наряжала куклу в яркие лоскуты.

— Пани Ванда, спасибо вам, — громко сказала Тина глуховатой старухе.

— Что? Вернулась? Мне можно домой идти? — старая полька орала всегда, потому что совершенно не слышала собственного голоса.

— Если хотите, можем чаю выпить, — улыбаясь, кричала Тина.

— А что, есть повод? — спросила пани Ванда.

— Есть, — кивнула Тина.

Они пили чёрный чай, как англичане, хорошо разбавив молоком, и закусывая гренками. Настуся ластилась к Тине и заглядывала в глаза.

— Ты смотри, Тина, как девчонка рада, — громогласно смеялась старая пани Ванда и ещё громче вопрошала: — Рада ты?! А, Настуся?!

Девочка кивнула и спросила, заглядывая Тине в глаза:

— А я теперь смогу вас мамой называть?

Тина смутилась и обрадовалась одновременно, прижала к себе Настусю и заплакала.

— Конечно, сможешь! Конечно!

Старая полька тоже прослезилась. Она смотрела то на Тину, то на Настусю и приговаривала:

— Пусть вас хранит Матерь Долороза.

Мрозовский чертил на листе бумаги замысловатые знаки: кружочки и стрелочки сливались в причудливый узор.

В каждый кружочек было вписано имя, а уже от него шла стрелочка к другому кружочку. Мрозовский бормотал себе под нос ругательства, грыз карандаш, снова чертил и ругался.

— Если Роза Зеленская говорит правду, то получается, что-о-о… — тянул Мрозовский, обводя очередную фамилию карандашом и пририсовывая к ней стрелочку. — А если она врёт, то искать ну-у-ужно у Го-о-ольдмана… Но на обыск его дома мне никто и никогда не даст разрешение, потому что кто-то его прикрывает, и этот кто-то высоко сидит. Знать бы ещё, где сидит этот кто-то: или в Управе, или в Магистрате… Если применить дедукцию, отсечь всё лишнее, проанализировать и сделать правильный вывод, то мы получим… Нет! Индукция!

Мрозовский понял, что запутался ещё больше, чем до того, как начал чертить на листе. Потом ему пришла в голову мысль, что он упустил самый важный факт. Тот, кто получает больше всего денег, то и является лицом наиболее заинтересованным, а возможно и организатором. Решив, что на сегодня он сделал достаточно важных дел, Мрозовский смял исчерченный лист и выбросил его в урну, а сам надел пиджак и отправился почитать газету и выпить кофе к пани Марьяне. Ему ещё предстояло придумать, как добраться к содержимому всех завещаний, которые заверил Гольдман.

По дороге в кондитерскую Мрозовский старался думать о чём-нибудь приятном, но мысли упорно сворачивали, роились вокруг покойного Зеленского и пока что здравствующего Гольдмана. В том, что Гольдману угрожает опасность, Мрозовский не сомневался — он хорошо помнил, как кто-то из гостей хладнокровно зарезал хлопчика из прислуги пани Зеленской. Этот кто-то, наверное, хотел найти документы, или ценности, или какую-то вещь, о которой даже сама пани Роза не знает. А то, что не знает, так Мрозовский, перед самым уходом с поминок, подслушал её разговор с Мартой. И пани Роза тогда с пристрастием спрашивала у экономки, не видела ли та видимых повреждений на секретере или бюро. Ещё говорила, что на завтра нужно все бумаги рассортировать, и чтобы она все дела отложила, потому что с утра этим самым заниматься придётся.

У Мрозовского сводило скулы от того, что с Мартой контакт не получилось найти, ведь мог бы теперь всё знать из первых, как говорится, рук.

А вчера Миша Гроссман сказал, что видели Гольдмана во Львове. Вроде тот в аптеку «Под венгерской короной» заходил. Зачем так далеко в аптеку ехать, если в Жолкеве своя аптека есть? Может быть, Гольдман к родственнику ездил, тогда вопросов нет, но это же ещё проверить нужно.

Мрозовский подумал, что давненько он в Львовскую оперу не ходил, а заодно и загадочного аптекаря посетить можно. В этот момент он подошел к кондитерской, на мгновенье замер, добродушно улыбнулся своему отражению и толкнул стеклянную дверь.

Пан Эдвард замер на пороге, коснулся шляпы, слегка поклонился, снял шляпу и начал озираться, выбирая место, где бы присесть. В кондитерской появился патефон и теперь тишину нарушали звуки мазурки сквозь тихое потрескивание и поскрипывание.

— Доброго дня, пан Эдвард, — как всегда сладко пропела кондитерша, немного перекрикивая патефон.

Глаза её жадно заблестели, а пухлые щёчки покраснели смущённо и пан Эдвард даже сглотнул, словно проголодался.

— Доброго дня, пани Марьяна. Зашёл вот к вам на чашечку кофе и газету почитать. Не прогоните? — игриво спросил пан Эдвард.

— Ну что вы?! Как можно! Такому человеку и лучшее место в моей кондитерской. — Мест на самом деле было достаточно. То ли время было раннее, то ли просто так сложилось, но посетителей не было совсем. — Проходите вон к тому столику. Свежие газеты на этажерке лежат, а я вам кофе заварю. Может быть, пан хочет десерт?

Вопрос не имел подвоха, но Мрозовский снова сглотнул и промямлил:

— С удовольствием и на ваш выбор.

Пани Марьяна засуетилась за стойкой, и вскоре по залу поплыл аромат хорошо прожаренного кофе. С появлением музыки, Мрозовский почувствовал себя несколько иначе в давно знакомом месте, и от этой новизны ему стало даже интереснее: кондитерша вдруг вызывала новые, давно забытые чувства, запах кофе показался приятнее, а шуршание газеты в руках просто завораживало.

Мрозовский был счастлив, если, конечно, поток новых ощущений можно называть этим самым словом. Лицо его лоснилось от удовольствия.

Когда пани Марьяна принесла кофе под белой шапкой из взбитых сливок, а рядом поставила тарелку с любимым штруделем, политым карамелью и шоколадом, он расплылся в дурацкой улыбке и ощутил себя ребёнком.

Кондитерша улыбалась из-за стойки, явно довольная произведённым эффектом, но приписывала причины такого счастья только себе и тому новому платью, которое она вчера забрала у мадам Зельды, а сегодня украсила его, приколов у основания декольте камею.

Прочитав первые полосы в немецкой газете, и получив порцию политических новостей, Мрозовский отложил её в сторону, перестал улыбаться, немного поёжился и раскрыл местную газету, где печатали городские новости.

За окном пошёл дождь. Крупные капли забарабанили по стеклу, брусчатка на глазах сделалась мокрой, вода скапливалась, заполняя каждую свободную щёлку, сливаясь в ручьи и потоки. За пять минут улица стала похожа горную реку.

Мрозовский смотрел в окно и медленно жевал штрудель, одновременно размышляя о том, кто же стоит за событиями, связанными с гробокопателями и этой чёртовой куклой, кто тот идейный вдохновитель… Отпив глоток кофе, он решил не откладывать поездку во Львов и завтра же съездить.

В таком задумчивом настроении Мрозовский расплатился с кондитершей, совершенно не обращая внимания на её попытки привлечь к себе внимание. Пани Марьяна готова была разрыдаться, таким обидным ей показалось его равнодушие. Она даже обсчитала его с досады, посчитав, якобы он выпил две чашки кофе, а не одну. Отомстив, пани Марьяна улыбнулась Мрозовскому из-за стойки и простила его невнимательность.