Невыносимый Дар (СИ) - Одувалова Анна Сергеевна. Страница 44

Мой расчет оказывается верен. На встречу она соглашается практически молниеносно, даже не уточнив, что мне нужно и это хорошо. Не приходится вступать в диалог, который мне совершенно неинтересен. Главное, что она будет в условленном месте к нужному времени. После того как приходит ответ, начинает немного потряхивать, потому что пути назад нет, и именно сейчас меня накрывает полным пониманием, на что я иду. Первый наш полноценный разговор с тех пор, как я узнала, что все то время, пока маньяк меня держал взаперти, моя мать продолжала жить с ним в соседнем доме и даже ничего не заподозрила.

Мы въезжаем в город ближе к пяти вечера, когда солнце начинает скрываться в зависших над горизонтом тяжелых облаках. Мрачная серость пасмурного вечера навевает тоску, как и предстоящий разговор, но из головы еще не выветрились пузырьки игристого, а за талию меня обнимает самый красивый парень на земле, поэтому я продолжаю улыбаться.

Выходим из магмобиля, держась за руки, и в кафе — весьма уютном и симпатичном — оказываемся раньше матери минут на сорок. Я успеваю осмотреться. Здесь все изменилось с того времени, как я тут бывала еще ребенком. Оказывается, в этом месте вполне приличная кухня и почти отличный кофе, который я заказываю себе во время ожидания. Не хочется ничего девчачьего, поэтому пью обжигающе горячий, крепкий и черный, как смоль. Обычно я подобный не очень люблю, предпочитая более мягкие, молочные вкусы, но сегодня мне нужно максимально взбодриться и выплыть из этой ленивой неги, в которую меня вогнала ночь с Даром. Я сейчас слишком благодушна для разговора с матерью, могу оказаться чересчур слабой и мягкой для того, чтобы ее дожать.

Столик в нише как нельзя лучше подходит для конфиденциального разговора. Руки слегка дрожат. Дар чувствует мое волнение и осторожно сжимает холодную ладонь, согревая и успокаивая.

— Не дергайся, — тихо говорит он мне. — Все будет отлично. Вот увидишь. А на обратную дорогу у нас еще одна бутылка игристого.

— Так и спиться можно, — вымученно улыбаюсь я, а парень тихо смеется. — Тебе это не грозит, ты постоянно на спортивном режиме.

— Если меня не выгонит шэх за поведение на соревнованиях. Психовала, продула, не вышла на награждение, а потом и вовсе исчезла больше, чем на сутки...не удивлюсь, если мой шкафчик уже кому-то отдали, а меня вычеркнули из жизни клуба.

— Каро… — мягко тянет парень, и я снова плыву от его низкого, бархатистого голоса. — Ты ведь знаешь, что шэх так не сделает. Тебя ценят и одна осечка… это просто одна осечка. Все прекрасно понимают, ты соберешься и всех порвешь.

— Спасибо, — шепчу я. — Ты не представляешь, насколько мне важны твои слова. Особенно сейчас.

 Мать появляется за пять минут до назначенного срока. Едва вижу ее на улице за стеклянными дверями кафе, как вся моя уверенность рассыпается. Хочу сбежать, но некуда, мать влетает в кафе так, словно чувствует, что я могу уйти, и стремительно направляется к нашему столику.

Я даже не могу заставить себя быть вежливой, а грубить не хочу, поэтому просто замираю, чувствуя, как сводит судорогой мышцы на лице, прекращая его в восковую маску. Пусть она уйдет быстрее. Не могу ее видеть!

Чувствуя напряжение, Дар накрывает мою руку своей. Выдыхаю, и смотрю матери в глаза, пытаясь прогнать весь негатив и вспомнить, зачем мы проделали такой путь.

— Каро, девочка моя… — начинает она дрожащим голосом. Черные, как и у меня волосы, собраны в небрежный пучок. На висках несколько седых прядей, которые она даже не потрудилась закрасить. Мама могла бы быть красива, если не жила всю жизнь с маньяком в нищете. А так на ее лице следы усталости, кожа потускнела, появились морщины. На лбу слишком глубокая для ее возраста. — Я знала, что однажды ты пойдешь на контакт со мной.

— Я приехала по делу, не обольщайся, — отрезаю я и указываю головой на стул напротив. — Присаживайся.

Она послушно садится и складывает на стол перед собой руки с пересушенной кожей, похожей на пергамент. Длинные пальцы без маникюра теребят старую, потрепанную замшевую сумку. Я помню ее еще из своего детства. Впервые промелькивает что-то типа жалости к этой уставшей, несчастной женщины. Но она сама выбрала этот путь. Ее никто не заставлял.

— Знай, я всегда рада тебя видеть, и неважно, что тебя привело тебя ко мне…

— Даже так? — Агрессию подавить не получается. — Так, может быть, всю эту травлю организовала ты? Ты ведь неплохо знала все, что со мной произошло. У тебя в доступе были все материалы дела, его рассказы. Он ведь рассказывал тебя, что делал со мной в подвале? Про то, как отращивал волосы, заставлял играть с мертвыми подружками, запирал в шкафу? Ты ведь обо всем этом знала!

Она опускает глаза, а я чувствую, как меня трясет.

— Мы не говорили о тебе… это сложная и скользкая тема. — Наконец, она отвечает очень тихо и испуганно, и это служит для меня триггером.

— А! Вы даже не говорили обо мне! А о чем? О цветочках? О погоде?… О чем ты говорила столько лет с человеком, который хотел меня убить и не сделал этого лишь потому, что я не отвечала на сто процентов его пониманию красоты?

— Каро...я ведь не знала… я и представить не могла, что ты у него. Он так меня поддерживал, он позволил мне пережить мое горе…

Меня корежит от ее слов. Ей помогли пережить ее горе, а мое горе? О нем она думает? Впрочем, мне давно известен ответ — нет.

— Сейчас я не говорю о том времени, когда ты не знала, сейчас я говорю о ситуации после… после того, как ты узнала, но продолжала, как верная жена, ухаживать за ним в лечебнице.

— Но… ему ведь нужна была моя помощь… я не могла оставить его.

Качаю головой и понимаю, что разговор продолжать не могу, поэтому порываюсь встать, но Дар, который так и не отпустил мою руку мягко, но настойчиво ее сжимает, не позволяя уйти.

— Каро, ты приехала не ругаться. Ты приехала узнать конкретные вещи. Спрашивай.

Хочется психануть и послать куда подальше, и его, и мать, и вообще, весь этот гребанный мир, но потом я вспоминаю, что обещала себе быть сильной. Выдыхаю, и спрашиваю в лоб.

— Кто снова терроризирует меня, мама? Скажи. Ты ведь знаешь? Это ты или ты кому-то помогаешь?

Она смотрит на меня испуганно, и губы начинают дрожать. Я совершенно права, а она нет. Так почему же у меня впечатление, будто я обидела ребенка? Дурацкое чувство и совершенно сейчас неуместное. Когда в душе смешивается старая обида и жалость, становится особенно гадко. Даже дышать тяжело.

— Нет, Каро! Нет! Я бы… я бы никогда… — задыхаясь, начинает она. И столько в ее словах экспрессии из-за якобы несправедливых обвинений, что меня коробит.

— Не ври, — отрезаю я. — Про «никогда» не ври. Мама, я сбежала от него к тебе, я рассказала, что произошло, а ты…

Сглатываю, потому что душат слезы, а я очень не хочу разрыдаться при ней. Ни за что.

А вот мать начинает рыдать. Ничего нового. По щекам текут слезы, и она промокает их рукавом заношенной кофты, пока Дар молча не протягивает ей салфетку.

— Я не могла представить, что он способен на подобное! Правда, дочка! Тебя не было два года, я думала, ты повредилась умом.

— Я буквально приползла к тебе с переломанными ногами, так как сбегала от этого урода по крышам, и пришлось прыгать, я была почти с выезженным даром и пониманием, что впервые в жизни искалечила человека, и мне как-то надо научиться существовать с этим знанием и не сломаться… хорошо, пусть я покалечила не совсем человека и сделала это, защищая собственную жизнь, но ты не поверила мне! Ты сбежала помогать ему, смотреть, как там твой драгоценный, а меня просто укрыла одеялом и велела приходить в себя! Вдумайся, переломанного, искалеченного ребенка ты просто положила полежать после того, как два года ребенок провел в плену. Это в твоем понимании нормально?

Ее начинает трясти. Меня тоже. Я словно снова возвращаюсь в тот день, когда боль, жар и спутанное сознание стало моей вселенной, в которой я не понимала, спаслась я или нет. И если я все же спаслась, то почему на свободе мне хуже, чем в плену.