Распятие для генерала - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 6

Я писала об этом тысячи раз. О том, как он целует других женщин. Я представляла себе, как это может быть, чувствовать его губы на своих губах, но я даже на сотую долю не приблизилась по своим ощущениям к настоящему поцелую. Все. Не могу больше. Не могу. Нет меня. Ничего нет. Силы воли нет. Я целовала его теперь уже сама, исступленно, с диким голодом, с надрывом, позволяя сминать мои губы, терзать их, отвечая ему со всей силой накопившегося желания именно по его губам. По этой невыносимой идеальной развратной похоти, замешанной на диких эмоциях. Почувствовала, как он сжал мою грудь сильнее, как его большие пальцы касаются напряженных сосков, и от этих прикосновений мне казалось, я сорвусь в наслаждение раньше, чем что-либо произойдет еще. Мое извращенное желание к нему копилось годами. И да, я боюсь его, я боюсь, что это больше, чем просто фантазия….это реальность. Нет, не только он… а это место, где мы сейчас вместе. Это реальность. Нереальным был мой дом и моя жизнь вдали от него. Но отголоски разума навязчиво вдалеке пульсируют «он заставил тебя…это он думает, а не ты…он…он..он»

– Что сказать? – губы сами ищут его губы… и я не знаю, что со мной происходит, я хочу, чтобы это прекратилось, и в тот же момент я пью его дыхание и схожу с ума от вкуса его губ. Это причиняет мне боль… той части меня… ей больно, и я готова сказать, что угодно, чтобы это закончилось. Ведь если это сон… я ничего не потеряю. Я просто проснусь.

Прижалась к нему всем телом и потеряла остатки воли. От запаха, от звука голоса, от пальцев, путающихся в моих волосах, и от губ, сминающих мои губы, порабощая волю… стирая все желания, кроме одного – сделать так, как он хочет. Подчиниться. Эхом мое сознание пытается сопротивляться… но я уже не принадлежу себе. Владимир заставляет меня чувствовать принадлежность ему… и мне все так же больно. Мне хочется рыдать.

– Я, – оторвался от моих губ в ожидании, и, не давая опомниться, снова безжалостно набросился на них, ломая сомнения, порабощая, – пойду с тобой, даааа, – простонала ему в рот.

Обессиленно подогнулись колени… Полное опустошение. Сломал сопротивление, и я покорно иду за ним в машину. В черную волгу. В одном халате и босиком.

Глава 5

Это как первый вдох свежего воздуха после долгих лет, проведённых в затхлой, провонявшей дерьмом тюрьме. Как глоток живительной влаги после бесконечных, опустошивших тело дней пути под палящим солнцем, лучи которого со временем начинают разъедать кожу, оставляя ожоги. Когда ломит кости, когда ты ощущаешь, как они крошатся прямо в твоём теле от недостатка воды, от изнурительной пытки жарой, когда дерёт забитое песком горло от сухости. Но ты сам выбрал именно эту дорогу смерти по пескам, и пусть тебя уже тошнит от однообразия величественных дюн, тебе некого обвинить в этом, только проклинать каждый день, каждый долбанный час и минуту, себя и её, за то, что согласились на это испытание, поверили в то, что сможем жить в разных мирах. Я верил, что смогу. Ей оставалось принять моё решение. Я не мог предоставить ей право выбора – жить или умирать. Я сдох бы вместе с ней. Да, я тот, кто сеял столько смерти и боли вокруг себя, сдох бы, если бы остановилось ее сердце. Пока она жива, я знал, что найду, из-под земли достану.

Сейчас я смотрел на неё, впитывая в себя каждую чёрточку лица, распахнутые в немом ужасе глаза, дрожащие губы, соблазнительные изгибы тела, водопад тёмных локонов, струящихся по плечам. Красивая. Безупречная. Моя девочка. Это была она, и в то же время совершенно другая женщина. Я жадно упивался её сбившимся дыханием, сдерживаясь от желания схватить её в объятия, сжимая до хруста, прижимая к сердцу, которое, наконец, после долгих лет забилось. Да, будь оно неладно, я годами не знал о его существовании. Я истово верил, что я не просто кровожадное чудовище, несущее смерть всему живому вокруг, а зверь без сердца и души, и принимал свою сущность, смакуя чужую боль, отбирая и ломая жизни. Пока не появилась она и не разбила вдребезги ко всем чертям величественное спокойствие моего мира. Она так просто заставила почувствовать, как начинает биться сердце, сначала тихо и размеренно, а после – уже набатом, при каждом взгляде на неё, от звуков тихого голоса, от нечаянных прикосновений. Постепенно, день за днём я ощущал, как заполняется пустота внутри, там, где у обычных людей находится душа. И пусть моя была уродливая и черная, но и она извивалась в адских муках всё то время, что Мила была вдали от меня. Она корчилась в агонии неизвестности, мрачного одиночества, выворачивая меня наизнанку, до боли, до трясучки, до стиснутых зубов, до разбитых кулаков, пока не утихла совсем, всё так же, постепенно сжимаясь в комочек, а после и исчезнув. И сейчас она снова возрождалась, расправляя свои кровавые крылья, вонзаясь кривыми когтями в кости, в сердце, она снова оживала рядом с ней, требуя приблизиться, требуя коснуться, завладеть, привязать к себе, чтобы больше никто, никакие силы не смогли разлучить, не смогли забрать мою женщину.

Но уже в следующее мгновение она начинает неверяще скалиться, когда Мила в страхе отходит назад, качая головой, узнавая, но отказываясь верить. А эта тварь внутри также отказывается верить в происходящее, нет, она даже не надеялась, что Мила кинется ко мне на шею… Хотя, да! Будь она проклята, но эта сука-душа до последнего ждала, что она обрадуется, что она вспомнит, на подсознательном уровне, почувствует сердцем, кожей, чёрт подери, просто увидит в моих глазах…

А вместо этого – словно обухом по голове, смятение, непонимание и страх, мать её! Страх! Она закрывает руками лицо, а в ответ – жуткое желание встряхнуть, обездвижить, вынуждая всматриваться в мои глаза, и показать ей всю ту тьму, что таится внутри. Позволить выплеснуться этому мраку наружу, на неё, причинить боль, такую, чтобы вспомнила, чтобы поняла, в какой агонии я прожил всё это время, вдали, в неизвестности.

Повторять её имя. Не в пустоту, не в пьяном бреду, не в наркотическом угаре, а глядя на неё, зная, что она, мать её, слышит. Слышит! И содрогается от звуков моего голоса, а меня раздирает на части от желания обнять, успокоить, бессвязно шептать на ухо те самые слова, НАШИ слова, и она узнает их, я уверен. И в то же время я чувствую, как ярость накатывает… волна за волной, сметая всё на своём пути. Потому что я… дьявол! Я ничего не забыл! Я помню каждую минуту, проведённую с ней, и каждое мгновение, растянувшееся на вечность, без неё!

А потом прикоснуться к бархату кожи и едва не сдохнуть от восторга, ощущая, как задрожали пальцы, когда сотни электрических разрядов пробежали по телу, взламывая сознание. Первое прикосновение за годы. Наше. Первое. Прикосновение. Бл**ь! Разорвало пополам, вызывая желание ещё большего, и я уступаю ему, набрасываясь на мягкие губы, едва не застонав, когда ощутил их вкус. Я его помнил. Я, чёрт тебя раздери, Людмила Журавлева, помнил его всё это время! Трахал сотни безликих женщин, а чувствовал твой вкус на их губах, смотрел в пустые глаза и видел в них твои, наполненные голубым светом. Слышал твой голос в каждом стоне, в каждом всхлипе. И ни с одной из них я не почувствовал и десятой доли той эйфории, которая сейчас текла по моим венам сладким ядом только от взгляда на тебя, от одного прикосновения. Чистое удовольствие держать тебя в своих объятиях, зарываться в шёлк волос, пить твои стоны. Словно изголодавшийся зверь накинуться на свою добычу, терзая губы, лаская грудь, стискивая до боли горячее тело.

И как ведро ледяной воды на голову, понимание, что я не чувствую отклика. Нет, твоё тело отвечает мне. Неистово, жадно… по инерции? Но в глазах… плотный сизый туман отторжения, неузнавания и… боли? Она сопротивляется, мысленно, но сопротивляется. Она не верит своим ощущениям, не верит мне, в меня… И я слышу её мысли, её мысленную просьбу отпустить. Слышу и чувствую, как начинает биться заточённая между костями душа, уродливая, едва ожившая, она колотит кулаками по внутренностям в дикой агонии боли, она вгрызается острыми клыками в мясо, разрывая его и выплёвывая на землю, требуя причинить точно такие же страдания женщине в моих руках. И неконтролируемая злость шквальным огнём накрывает с головой, выжигая дотла нежность, оставляя после себя едкий запах возрождающейся заново ненависти за собственную слабость. И вот уже дикая жажда показать ей изнанку нашей реальности, воплотить в жизнь все её сны, дать понять, что это не что иное, как воспоминания о другой жизни, настоящей, жизни в нашем мире… серым пеплом оседает внутри тела, прорываясь наружу через поры, с каждым выдохом, каждым словом. И злорадное удовольствие видеть, как расширяются её зрачки в первобытном ужасе, как вырывается судорожное дыхание из дрожащих губ, смотреть, не отрываясь, подавляя её волю одним лишь властным взглядом. Пусть она не помнила этого, но это так. Она смотрит в мои глаза, не моргая, не отворачиваясь. Она и не может отвернуться – я держу её взгляд. Сейчас она не со мной. Она там. Дома. Она там, в лёгком платьице, на пустыре, обдуваемом ветрами, поёживаясь от холода и так же глядя на меня. Так же не отрываясь. Только там это её решение, добровольное. Там её желания, её эмоции.