Эйфель (СИ) - Д'. Страница 12
— Держите, — сказал Гюстав, вынув из внутреннего кармана пиджака пакет.
Адриенна схватила его с жадным любопытством.
— Ну да, нынче же мой день рождения!
Но обнаружив в пакете сугубо специальную книгу по инженерии, девушка не смогла скрыть разочарования.
— Вы, наверно, предпочли бы веер? Или платок?
Не спуская глаз с книги, Адриенна раскрыла ее и начала разрезать страницы острой шпилькой, вынутой из волос, машинально повторив: «Платок…»
Она долго вертела ее в руках, словно ларчик с украшениями, который страшновато открыть. Потом прочла вслух первую страницу, хмуря брови и забавно гримасничая, когда попадались особенно трудные слова и технические термины.
Гюстав был на вершине блаженства. Вот он наконец тот миг, которого он ждал с самого утра, готовясь к этому празднику, куда его никто не приглашал — кроме этой юной девушки, которую он и видел-то всего лишь раз, на обеде. Но теперь Адриенна наконец принадлежала ему, только ему. Смотреть, как она трудится над первой главой, пытаясь разобраться, — такое стоит всех вальсов в мире. Да что там вальсы — это зрелище куда более захватывающее и более редкостное, чем даже поцелуй. Ибо все вокруг принадлежит только им двоим — и этот свет, проникающий сквозь листву, и эта птица на низкой ветке, прямо у них над головами, которая поет, радуясь солнцу.
— Я в восторге от вашего подарка! — объявила наконец Адриенна, положив книгу на траву; непривычный язык книги утомил ее.
— Правда?
— Она не похожа на обычный подарок. Так же, как и вы.
— Как я?
— Да. Вы… вы другой… совсем другой…
Эти слова пронзили его, как стрела, пущенная прямо в сердце.
Вдруг Адриенна порывистым, почти детским движением придвинулась к нему и поцеловала в щеку.
Гюстав окаменел от изумления. Внезапно все вокруг преобразилось: птица запела громче, деревья ласково зашелестели, ветерок обернулся музыкой, такой же гармоничной, такой же ликующей, как галоп «Орфея». Для Эйфеля все это было открытием Адриенна увлекала его в новый неведомый мир — так рука тонущего властно тянула его на дно реки. Но сейчас ему не грозила гибель в воде. Эйфель дышал полной грудью, свободно, как никогда. Ему чудилось, что лес наполняет его легкие своими ароматами.
И он, сочтя порыв Адриенны естественным, нагнулся к ней, чтобы вернуть поцелуй.
Лицо девушки исказил внезапный испуг. Она побледнела, отшатнулась и, вскочив на ноги, принялась отряхивать платье.
— Ох, я, кажется, измяла платье!
Гюстав сидел в полной растерянности, не в силах говорить. Он судорожно подыскивал извинения, желая оправдать свой порыв, который считал вполне естественным. Но не мог вымолвить ни слова. В отчаянии от собственного бессилия, он нашел выход в бегстве. И кинулся, как безумец, в чащу леса, надеясь, что ему удастся оттуда выбраться. Главное — больше не встречаться лицом к лицу с этой девушкой. Никогда!
Адриенна была потрясена не меньше Гюстава. И начала приходить в себя лишь после того как инженер умчался прочь через заросли папоротника.
— Постойте!
Но Эйфель уже исчез в лесу, в той стороне, откуда светило солнце.
— Адриенна! — позвал чей-то голос от оранжереи.
— Я здесь! — откликнулась она, чуть помедлив.
— Именинный пирог!
— Иду!
Адриенна, глядя в лужицу, как в зеркало, поправила прическу. Потом заставила себя беззаботно улыбнуться и побежала задувать свечки.
ГЛАВА 13
Париж, 1886
Локруа не обманул: его креветки были восхитительны на вкус. Шеф-повар министерства учился в Люцерне, у Эскоффье [24], и блестяще оправдал свою репутацию.
Вдобавок было интересно смотреть, как гости — такие элегантные, такие нарядные, с такими изысканными манерами — руками очищают креветки.
Впрочем, это занятие отнюдь не мешало им обсуждать животрепещущую тему: какое сооружение достойно прославить Францию на предстоящей Всемирной выставке? 1889 год — дата непростая: страна будет отмечать столетний юбилей Французской революции, иными словами, Республики. Республики, так скверно управляемой за истекший век, так тяжко пострадавшей от Реставрации, двух Империй, войн, осады Парижа, наглой аннексии своих территорий — не счесть, сколько унижений выпало на ее долю! Вот почему нынешняя Республика, третья по счету, должна выйти из этих испытаний облагороженной, возвеличенной. Бывшая доселе колоссом на глиняных ногах, она давно нуждается в символах, которые на весь мир возвестят о том, что отныне она незыблема. Трехцветная блистательная Франция есть и будет маяком, озаряющим весь мир!
Берар напоминает о возможности сооружения высокой колонны, однако Локруа не одобряет этот проект:
— Гранитная колонна, я бы сказал, будет выглядеть мрачно. Хватит с нас Бастилии и Вандомской площади. [25]
Гости дружно кивают, не отрываясь от своих креветок.
— Мы должны превзойти все, что было, — продолжает Локруа, делая знак официанту, чтобы подлил в бокалы поммара [26]. — Нужно придумать нечто дерзкое, блестящее…
И гости снова кивают, одобряя не то его слова, не то слуг, наполняющих бокалы.
Эйфель ни разу не раскрыл рта с самого начала трапезы. Он с сухой усмешкой озирает стол, словно эта картина поражает его своим убожеством. Рестак то и дело пытается привлечь внимание инженера, но тот ничего не замечает. Его глаза вспыхивают лишь в те мгновения, когда встречаются с глазами Адриенны, сидящей по другую сторону большого стола. Однако Эйфель считает неприличным задерживать на ней взгляд, хотя ему безумно хочется изучить каждую черточку ее лица. Никто не должен заметить его смятения. Никто!
— Эйфель!
Гюстав вздрагивает, решив, что его разоблачили.
— Гюстав, как всегда, унесся мыслями вдаль, — шутит Рестак, спеша оправдать друга. — Он возводит свои сооружения на большой высоте, поэтому часто витает в облаках.
Новое общее кудахтанье: общество оценило эту остроту. Одна лишь Адриенна возводит глаза к небу, разозленная пошлостью шутки; никто, кроме Гюстава, этого не заметил.
— Слушаю, господин министр! — откликается наконец Эйфель.
— Рестак говорил мне, что у вас полно всяких идей на этот счет…
Эйфель радуется перемене темы.
— Антуан наверняка сообщил вам, что я сторонник сооружения подземной железной дороги, такой, как в Лондоне или в Будапеште.
Министр разочарованно кривится и взывает к гостям:
— А, пресловутое «метро»? Но оно совсем не романтично, не правда ли?
Новое дружное подтверждение под хруст креветочных скорлупок.
— После разгрома при Седане [27] Франции требуется что-то не менее впечатляющее, чем то, что вы создали для американцев.
И министр довольно комичным жестом воздымает руку с бокалом, пытаясь уподобить его факелу.
— Статуя Свободы — какой великолепный символ!
Эйфель изображает скромность, чуточку наигранную:
— Это творение Бартольди, господин министр.
Локруа ставит бокал, затем, после недолгого колебания, снова берет его и осушает до дна. Его взгляд по-прежнему сверкает победоносной решимостью.
— Ах, оставь, Гюстав, всем известно, что эта фигура стоит так незыблемо лишь благодаря тебе, — замечает Рестак.
Супруга министра Локруа — видная сорокалетняя дама с лукавыми глазами, доселе позволявшая себе говорить лишь шепотом, — обращается к госпоже де Рестак:
— А вы, Адриенна? Что вы об этом думаете?
Эйфель вздрагивает. Их взгляды снова встречаются, и Гюставу становится страшно. Сейчас он услышит ее голос.
— Я согласна с Эдуардом, — отвечает Адриенна, вперив в супругу министра большие кошачьи глаза. — Метро — это что-то унылое, невидимое, подземное…
Потом, медленно повернувшись к Эйфелю, добавляет голосом, в котором звучит нарастающая решимость: