Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр. Страница 67

— Как говорила моя бабушка, царство ей небесное, и тяжело нам живётся, а умирать не хочется.

Сестричка, отбросив одеяло, профессионально перебросила моё тело в пространстве так, чтобы моя филейная часть оказалась вверху, в выгодной для неё позиции.

Я застонал.

— Ах, какие вы, мужики, нежные!..

Честно признаюсь: я с радостью ощутил и смазку холодным спиртом, и комариные укусы двух уколов. Боль вернулась, подумал я, вернётся и память. Чувствуешь боль — значит жив. Чувствуешь чужую боль — значит человек. Где я слышал эти слова? А ведь слышал. И не очень давно…

— Так, укладываемся на спинку… — прервала сестра мои разбегающиеся мысли, безупречным борцовским приёмом укладывая меня на лопатки.

Я снова замычал — от боли и безызвестности. Что же со мною случилось? Уж не ночной кошмар всё это, что сейчас происходит?

— Молчи, говорун! — улыбнулась она. — В твоём положении трындеть вредно. Тебя наши погранцы к нам в больничку привезли. Сказали, что на нашей стороне нашли. Рядом с охраняемой погранзоной. Лежит, мол, труп гражданского лица. В уазик неизвестное гшражданское лицо — и к нам, в суджанскую ЦРБ.

Я снова замычал, пытаясь спросить сестричку о главном.

— Служба просила позвонить, если выкарабкаешься. Капитан Жук, — она коротко хохотнула, назвав фамилию пограничника, — лично мне свой телефон на бумажке написал. Положено, мол, допросить, кто таков, с какой целью и чего ради оказался рядом с границей между Россией и Украиной. Документов-то у тебя никаких не обнаружили. Денег тоже. С вывернутыми карманами валялся. Он сказал, чтобы позвонили, когда в себя придёт «неизвестное гражданское лицо». А что ты сейчас этому Жуку сказать можешь? Му да му, а что к чему даже я не пойму…

Медицинская сестра снова рассыпалась мелким смехом, стыдливо прикрывая рот с заметной щербинкой в верхних зубах.

— Ты, седой, прости за мою отвязанную мову… Уныние, сказано в одной умной книге, есть грех смертный.

Говорунья лукаво подмигнула мне.

— Не обижаешься, что Седым прозвала?

Я чуть заметно покачал головой: мол, называй хоть горшком, только в печку не ставь.

Сестра выверенными движениями, доведёнными до автоматизма, стала готовить капельницу к работе, продолжая тарахтеть, пересыпая свою речь южными диалектными словечками и мягко «гекая», как это делают в порубежных русских городках и селениях, граничащих с Украиной:

— Ангел твой, думаю, сподобил того хлопца пощупать пульс — а он жив оказался, труп-то! Человек без паспорта. Одна пуля в голове — вот и вся твоя, милок, документация.

Я часто заморгал глазами, замычал, пытаясь спросить: «Какое время на дворе? Лето? Осень?».

— Говорю тебе: молчи, пока речь и память Николаич не вернёт. — отозвалась общительная медсестра. — Ишь, разболтался! А ведь дважды на операционном столе копыта откидывал. Про клиническую смерть слыхал? Так вот, с того света Николаич тебя дважды вытаскивал. Николай Николаевич, теперь, несмотря на свою молодость, твой крёстный отец.

Она взглянула на моё лицо.

— Он тебя, пожалуй, в два раза моложе… Но ведь отцов не выбирают. А в твоём положении даже крестных. Только я вот чего думаю: просто так в людей у нас не стреляют. Если с той стороны, то война, дед, дело молодых. Я думаю, что бандюки тебя, болезного, подстрелили, раз с вывернутыми карманами лежал в кустах. Обчистили и бросили, решив, что копыта откинул. А ты — живучим оказался, жилистым.

Сестра приготовила капельницу.

— Ну, как — там? Есть жизнь после смерти? Чего моргаешь? Может, и правда, есть… Проверить всегда успеем…Тут торопиться не треба…

Она перетянула мою руку жгутом и ловко поставила капельницу, с первого раза попав в слабую от потери крови вену. И в полголоса приятно пропела, следя за частотой падающих капель:

— Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси…

Медсестра улыбнулась:

— Меня Марусей зовут. Мария, значит, по паспорту. Не замужем… Как правильно сказать: опять или снова? Такой вот у меня смешной жизненный юмор. А ты чего такой серьёзный? Радоваться должен, что живой. Николаич чудо свершил, можно сказать.

Я растянул губы, пытаясь улыбнуться, но вернувшаяся ко мне боль тут же прострелила мышцу в районе щеки. Я невольно застонал и потерял сознание.

Уколы и Марусина капельница делали своё дело: мысли переставали путаться и заплетаться. Боль уходила, и они тоже успокаивались, как и я. Голова ещё раскалывалась, но уже не так. Красный туман ушёл, в башке не стучало, не грюкало — видно, черти со своими молоточками явно приустали в своей изуверской работе.

Я разлепил всё ещё тяжёлые, будто налитые свинцом, веки — надо мной склонился человек в белом халате. Через очки в дорогой модной оправе меня изучали умные молодые глаза.

— Ну, вот и хорошо, — сказал доктор, по всему тот самый «Николаич», о котором мне прожужжала уши сестричка Мария. — Во сне дети растут, а больные выздоравливают.

— Как? — прохрипел я.

На этот раз моё мычание получилось почеловечнее, почленораздельнее, что ли… Но человеческой речью эти звуки назвать было нельзя. Между тем, человек в белом халате, как мне показалось, понял, что я хотел услышать.

— О том, как вы сюда попали и где вас угораздило, будем вспоминать вместе. Но попозже. А пока давайте знакомиться. Я — ваш доктор, — сказал он голосом, которым разговаривают с маленькими детьми и тяжело больными. — Меня зовут Николай Николаевич, фамилия Ничипоренко. А вот кто вы? Вспомнили?

В ответ я чуть заметно покачал головой.

— Ничего, ничего… Амнезия торопливых не любит. Всему своё время.

Врач отключил капельницу, вытащил иголку из моей слабой вены, взял мою вялую руку в свою и, глядя на свои старенькие часы, посчитал удары моего сердца.

— Угу, — кивнул он неопределённо. — Вспоминайте, уважаемый, вспоминайте. Времени после операции прошло достаточно. Как говорится, время лечит, но медстрах торопит даже беспамятных. А у вы у нас не только без ФИО, но и без полиса… Чего чиновники, что б они намочились, оч-чень не любят.

Я виновато смотрел на Николая Николаевича, вспоминая до головной боли своё имя.

— Ну-ну, не нужно так напрягаться!.. Амнезия, конечно, как и одиночество, сука. Но напрягом её не пробьёшь. Делайте всё, как я скажу — и память обязательно вернётся. Но торопить события не будем.

Он измерил моё давление, послушал сердце, бережно поправил повязку на голове.

— И не волнуйтесь — я вас в обиду ни медстраху, ни амнезии не дам. Вспоминайте то, что помнится… Помните детство, первую школьную любовь? Ради Бога, начинайте отсчёт от этой точки.

Николай Николаевич, протянув неопределённое «м-да-а…», он неожиданно продекламировал:

— Свой путь пройдя чуть больше половины, вы оказались в сумрачном лесу…

«Господи! Что-то очень знакомое, чуть перефразированное, но хорошо мне знакомое!..»

— Продирайтесь, продирайтесь через этот лес, цепляясь за свои воспоминания, — порекомендовал лечащий врач.

Я замычал, пытаясь сказать: «А речь, речь когда вернётся?»

— А вместе с памятью и речь, — улыбнулся Николай Николаевич, каким-то невообразимым образом понимая моё мычание. — Всё возвращается только к тем, кто умеет ждать.

Он поправил шапочку, мельком глянув в своё бледное отражение в окне.

— Лежите тихо, смирно…Подселять к вам никого не будем — медстрах, повторяю, не дремлет, но вы у нас — особый случай. Мой, можно сказать, случай. Я, господин инкогнито, диссертацию пишу по амнезии.

Ничипоренко говорил без смягчения «г», без диалектных словечек.

— А для вашего общения с лечащим персоналом, — продолжил «русский хохол» Ничипоренко, — Маруся принесёт вам тетрадку и ручку. Вы ведь сможете писать?

Я выпростал правую руку из-под простыни, поднял её вверх и пошевелил пальцами.

— Прекрасно! — улыбнулся Николай Николаевич. — Всё намного лучше, чем даже можно было предположить, когда вас, уважаемый, выхаживали в реанимации.