Непокорная фрау Мельцер - Якобс Анне. Страница 44

– Мама, пожалуйста, будь краткой. Ты же знаешь, что мне нужно вернуться на фабрику. – Это замечание было неразумным, потому что теперь она утверждала, что он такой же, как отец. У него никогда не было времени на семью – он всегда был занят фабрикой. – Пожалуйста, мама. Скажи мне, что тебя беспокоит.

Она глубоко вздохнула и на мгновение посмотрела в сторону буфета, где стоял тот самый роковой букет.

– Госпожа директриса Вислер сообщила мне, что художественный союз планирует осенью публичную выставку картин Луизы Хофгартнер. Ретроспектива. Госпожа Вислер сама хочет произнести вступительную речь, она уже получила необходимые материалы из Франции.

Мама замолкла, пытаясь перевести дух. Ее щеки покраснели, кое-где даже появились темно-красные пятна, что Пауль расценил как плохой знак. Боже мой, какая новость. Неудивительно, что мама была так расстроена.

– Надеюсь, ты сказала ей, что мы строго запрещаем выставлять эти… картины на публике.

– Конечно, я сказала. – Алисия слегка откинула голову назад и издала короткий истерический смешок. – Но эта женщина такая упрямая – она утверждала, что для этого нет никаких оснований. Луиза Хофгартнер жила и работала здесь, в Аугсбурге, им даже удалось найти другие ее работы. Город может гордиться тем, что в его стенах жила такая необычная художница.

Что за бред! И все из-за отвратительных картин. Женщина-художник! Пауль больше склонялся к мнению, что она – при всем уважении к Мари – была сумасшедшей.

– Не расстраивайся, мама. Я разберусь с этим вопросом. В конце концов, мы, Мельцеры, все еще имеем некоторое влияние в Аугсбурге.

Алисия кивнула с некоторым облегчением. Конечно, она рассчитывала на него, ведь нельзя так просто игнорировать интересы дома Мельцеров. Не говоря уже о памяти отца, которую история с художницей наверняка вымажет в грязи.

– Зависть и недоброжелательность есть везде, даже здесь, в Аугсбурге. Я уверена, что о нас будут распускать всякие глупые слухи. Особенно об отношениях твоего отца с той женщиной.

– Мари сообщили о выставке? – спросил он.

– Думаю, да. По крайней мере, Китти в восторге. А они всегда вместе, как ты знаешь.

Пауль встал и, засунув руки в карманы, начал беспокойно ходить по комнате. Возможно ли, что Мари все время знала об этой выставке? Возможно, она сама дала толчок к ее проведению. Нет – он не хотел в это верить. Скорее всего, всему виной Китти.

– Я поговорю с Китти, мама.

– Ты не просто должен поговорить с Китти, Пауль. – Он это понимал. Прежде всего ему нужно будет поговорить об этом с Мари. Очень осторожно, конечно. Он не хотел причинять ей боль. Но ей придется понять, что… – Китти владеет только небольшой частью картин. Большая часть принадлежит Эрнсту фон Клипштайну.

– Что?

Пауль остановил свое бесцельное блуждание и в недоумении уставился на мать. Он все правильно понял? Эрнст финансировал сомнительную покупку картин? В это трудно было поверить. На фабрике он скупился за каждый пфенниг, а здесь выбрасывал деньги на такую ерунду. Почему? Теперь ответ был очевиден. Он хотел произвести впечатление на Мари. Теперь правда наконец открылась: его давний друг Эрнст был к ней неравнодушен. И как поступила Мари? Поставила его на место?

Он уставился на огромный букет цветов, чей сладковатый запах уже заглушил даже крепкий аромат мокко.

«С глубоким уважением и благодарностью» – гласил текст внутри открытки.

– Я скажу Юлиусу, чтобы он поставил цветы на террасе. – Мама проследила за его взглядом. – От этого запаха у меня разболелась голова!

Знала ли она, кто прислал букет? Скорее всего, да. Маме тоже было любопытно, но она никогда бы в этом не призналась.

– Увидимся вечером. – Он поцеловал ее в лоб. Она на мгновение задержала его руку и закрыла глаза.

– Да, Пауль. О, мне так жаль тебя.

Сегодня был не лучший день, он уже это почувствовал. И беда, как темная туча, нависла над виллой. Пауль был взволнован и зол, он чувствовал себя преданным человеком, которого когда-то считал своим лучшим другом. Но больше всего его расстраивало очевидное соучастие Мари. Она была в сговоре с Эрнстом, это было ясно как день. Она тайно спланировала эту выставку вместе с Китти и Эрнстом, за спиной своего мужа, не задумываясь о том, как поступает с ним и его семьей.

Пауль спустился в прихожую, не обращая внимания на подскочившую Герти, схватил с вешалки шляпу и, сжимая в кармане куртки ключи от машины, уже собирался выйти, когда входная дверь открылась. В дверях появилась Мари.

– О, Пауль! – воскликнула она, идя навстречу. – Мне так жаль, что я задержалась.

Как же она была красива, когда так, запыхавшись, шла к нему! Мари улыбнулась, и ее глаза просили у него прощения. Немного лукаво, но в то же время нежно.

Он был не в настроении поддаваться этим чувствам.

– Хорошо, что ты вообще нашла сюда дорогу! Я уже узнал о ваших интригах.

Испуганная, она остановилась. Смотрела на него большими темными глазами. Глазами, которые он так любил. Которые могли так лгать.

– О чем ты говоришь? Какие интриги?

– Ты все прекрасно знаешь. Но я клянусь тебе, что предотвращу эту выставку. Эти отвратительные картины следует сжечь, а не выставлять публично. – Он увидел, как застыло ее лицо. Она смотрела на него так, словно не могла поверить, что именно он произнес подобные слова. Ему стало стыдно за себя, но злой дух заставил его выпустить еще одну стрелу. – Можешь передать своему любовнику, который смеет присылать тебе цветы, что я больше не приму его в своем доме. Все остальное я улажу с ним сам.

Гнев, который властвовал над ним мгновение назад, исчез. Он с ужасом осознал, что сказал непоправимое. Прошел мимо жены к двери, не решаясь посмотреть Мари в лицо, натянул шляпу глубже на лоб и спустился по ступенькам.

Мари ощутила боль. Она знала это чувство, горячее нечто, возникающее в животе, поднимающееся к горлу и затем разливающееся по всему телу. Она часто испытывала его в детстве, когда ощущала себя беспомощной и несправедливо обиженной. Она чувствовала это и тогда, когда узнала, что Пауль оказался в русском плену, и боялась, что больше никогда его не увидит.

«Это всего лишь слова, – подумала она. – Нельзя придавать им слишком большого значения. Пауль был взволнован. Эта дурацкая идея с выставкой».

Но боль продолжала гореть внутри, она даже стала более острой и пыталась заполнить Мари. Никогда прежде она не чувствовала ее так сильно.

Что он сказал? Картины следует сжечь? Как он мог такое сказать? Разве он не знал, что слова могут глубоко ранить? Слова могут убить. Насколько велика должна быть любовь, чтобы выдержать такие слова?

– Мама!

Она вдруг поняла, что все еще находится в прихожей, именно там, где он бросил ей эту фразу. Он ушел, оставив ее одну. Пауль, мужчина, которого она любила.

– Мама! – Додо сбежала по лестнице, ее пальцы были испачканы чернилами, на белом воротничке также было темно-синее пятно. – Мама, ты обещала сегодня показать мне аэропланы.

Девочка стояла перед ней, запыхавшись, с глазами, полными ожидания, и смотрела на нее.

– Сегодня. Я думаю, сегодня слишком жарко для таких поездок, Додо.

Глубокое разочарование промелькнуло на лице дочери, она была близка к тому, чтобы разрыдаться. О, Мари знала, как долго Додо добивалась этого обещания, как часто просила и умоляла. Ей было очень больно, что она так разочаровала ребенка.

– Но ты же обещала!

Додо чуть не топнула ногой. Мари колебалась. Конечно, ей было плохо, она чувствовала себя несчастной и испытывала острую потребность остаться наедине. Но почему Додо должна страдать?

– Оставь маму в покое!

Лео тоже подбежал и схватил сестру за руку, пытаясь утащить ее с собой.

Додо сопротивлялась.

– Почему? Отпусти меня.

У Мари был тонкий слух, она слышала даже слова, произнесенные шепотом. И Лео довольно громко прошептал:

– Папа был очень груб с ней.