Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон. Страница 50

Это длилось мгновенье. С навернувшимися на глазах слезами она попятилась и, выскочив из кабинета, побежала по коридору к лифту.

Следующим своим звонком Роберт меня расстроил. По его словам, Зармик советует ему не возвращаться в Баку, остаться в Москве и заняться торговлей. «Это самое выгодное нынче дело, — сказал Роберт. — На него вся интеллигенция переключилась. — И спросил: — Завтра иду в американское посольство, взять анкеты для тебя?» «Возьми, — равнодушно сказал я, и тут же меня осенила мысль — уехать с Реной в Америку. — Возьми, — торопливо повторил я, — непременно возьми. Когда понадобится, приеду».

Двумя днями позже я осторожно намекнул на это Рене, не зная, как она отнесётся к новой перспективе, и страшно обрадовался — её глаза загорелись восторгом.

— В Америку? — взволнованно прошептала она. — Разве это возможно?.. Я думала днём и ночью, выхода не видела и пришла к выводу — нет в жизни большей трагедии, чем абсолютная невозможность изменить то, что выше наших сил. Боже мой, неужели это возможно…

— Так ты уедешь со мной? — обрадованно спросил я.

Рена вдруг опечалилась и с горечью посмотрела на меня.

— Да, но… представляешь, под какой удар я поставлю наших? — вполголоса произнесла она. — Но чем же я виновата, Лео, скажи, чем я виновата? — Словно подбадривая себя, она с виноватой полу-улыбкой добавила: — Как бы то ни было, я поеду с тобой куда угодно, — заключила она, обвив мне шею руками. — Понятно, наши меня не простят. Не простят поначалу, ну а в конце концов сдадутся… Боже мой, я никому этого не скажу, никто не узнает об этом. Ирада с Эсмирой тоже. Позвоню прямо перед отъездом, но где я, всё равно скрою. Согласен, Лео? И тогда уж мы будем вместе всегда. Боже мой, неужели это возможно? — возбуждённо повторила она. — Я посвящу тебе, Лео, всю свою жизнь, каждую минуту своей жизни, буду кроткой, верной и преданной и никогда-никогда, я тебе уже говорила, не сделаю ничего, что причинило бы тебе боль. Я пожертвую ради тебя всем, что у меня есть, всё принесу тебе в жертву, а взамен потребую лишь одного — люби меня. Я очень тебя ревную, без конца думаю об этом, но тебе не говорю и никогда не скажу. Хочу, чтобы ты любил одну меня и никого кроме, слышишь, никого кроме… А ты любил кого-нибудь? — неожиданно спросила она, уставившись на меня широко распахнутыми глазами и с некоторой робостью дожидаясь ответа.

— Да.

— Неужели? — Рена подалась назад, тревожно глядя на меня.

— Это было давно, ещё в школе.

— Где, в Сумгаите? — спросила она разочарованно и растерянно.

— Да нет… У нас в деревне. С первого по шестой класс я учился в деревне. Там.

Рена малость успокоилась, втянула в себя воздух и запоздало спросила:

— Как её звали?

— Людмила.

— Она была красивой? — опять же запоздало спросила Рена.

— Красивой.

— И ты её вспоминаешь? — глухо спросила Рена.

— Вспоминаю, — сказал я. — Изредка. Когда она улыбалась, улыбка появлялась у неё в глазах и растекалась по лицу. Это я помню… Но ведь это было так давно.

Я учился тогда в шестом классе. В начале сентября всю школу, с шестого по десятый класс, повезли на грузовиках на поля Нижнего Оратаха — собирать хлопок. Там-то, поздно вечером, звёздным и лунным, в тени вышедших из строя тракторов и молотилок мы с Людик и поцеловались. И, нежная, необычайно родная, она положила голову мне на грудь… Я до рассвета не мог уснуть в любовной лихорадке. Тайное это свидание и первый в жизни поцелуй будоражили меня…

Стоя перед окном в модных облегающих джинсах, Рена долго молчала. Она неотрывно глядела вдаль, на тихое море.

— Любовь это то, — сказала она, — после потери чего нам уже нечего терять.

Чуть погодя она спросила гаснущим шёпотом:

— Мы уедем в Америку, и нам никто не помешает всегда быть вместе?

— Никто не помешает, никто. Мы всегда будем вместе и всегда неразлучны, — бормотал я таким же гаснущим шёпотом.

— Господи, когда же придёт этот день?..

Я нежно обнял Рену за плечи, вдыхая благоухание её податливого тела.

— Лео, любимый, я ведь пришла только на минутку, — сказала она, — я…

Я приложил пальцы к её губам.

— Я люблю тебя, — не позволяя ей завершить фразу и немного робея, сказал я. — Ты знаешь это? — Лицо у меня, должно быть, исказилось, потому что Рена, похоже, чуть-чуть испугалась, отпрянула назад и прижалась округлой попкой к письменному столу. Тем не менее, она улыбалась.

— Нет, ответь, знаешь ли ты, что я тебя люблю?

По-прежнему улыбаясь, Рена кивнула, что значило — да, она знает, что я её люблю.

На лицо ей упал яркий солнечный луч. Прищурившись, Рена взглянула на меня, небрежным движением головы откинула назад золотистые волосы, на мраморно-белой, как у Нефертити, шее блеснули цепочка и кулон с голубовато-белым бриллиантом. Очарованный ослепительной Рениной красотой, я ласково взял её за подбородок: Рена слегка запрокинула голову, глядя на меня нежным мерцающим взглядом.

— А что я влюблён в тебя до умопомрачения, — дрогнувшим голосом прошептал я, — это ты тоже знаешь?

Рена снова кивнула, улыбаясь шире прежнего.

Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я повернул в двери ключ:

— Я тебя отсюда не выпущу.

Положив на грудь руки с прозрачными пальцами, Рена посмотрела на меня с немой просьбой. Но ничего не предприняла и не сказала. Она сознавала силу своей прелести, в её взгляде светилась уверенность в себе, ясные глаза лучились лукавой одухотворённостью. Снова скользнув кончиком языка по верхней губе, она взирала на меня с солнечной улыбкой, словно упивалась моей растерянностью. А я… я никак не мог отвести взгляд от огнистых её губ.

Боже ты мой, до чего ж она хороша, когда, чуть откинув голову, заливается журчащим смехом и жемчужный ряд её зубов блестит, как свежевыпавший снег на утреннем солнце, когда, словно б обиженная, как Мона Лиза в Лувре, с прищуром устремляет на тебя пронзительный и мимолётный взгляд, а в неповторимо лучащихся синих-пресиних глазах играет всепрощающая таинственная улыбка, когда обворожительным привычным движением откидывает со лба золотистую прядь, когда, внезапно зардевшись от овладевшего ею порыва, бросается в объятья, и обволакивает ароматом юного тела, и прижимается так, будто жаждет раствориться в тебе и просочиться в душу, когда… Боже, Боже мой, как она желанна и восхитительна, меня и вправду сводит с ума её дивный вид, посадка головы, лёгкая чуть враскачку походка, медово-бархатистый голос; в ту минуту я с внезапной, неодолимой и сумасшедшей страстью желал одного — поцеловать кончик её розового язычка, скользивший по припухлой губе. От сумасбродной этой мысли у меня закружилась голова, я как-то непроизвольно схватил Рену повыше локтя и порывисто притянул к себе.

— Никто на свете, Рена, никогда и никого не любил и не мог любить так, как я люблю тебя. — Мои жадные губы впились в её сладостный рот. Ренины губы пылали пышущим изнутри огнём. Я чувствовал и этот жар, и жар её девственного тела, мягкой налитой груди. Поднявшись, её руки нежно обвили меня, пальцы перебирали мои волосы. Поначалу я целовал Рену до крайности нежно, а потом исступлённо, взасос. И сочные Ренины губы мало-помалу открывались, уступая этому исступлению, её зубы покусывали меня; захлёстнутый счастьем, я вконец потерял себя, кружился, подхватив её, по кабинету и, не отрываясь от её рта губами, посадил её на письменный стол.

— Всему свету ведомо — ты моя, ты птица, а я гнездо твоё, — почти бессвязно бормотал я и жаждал, чтоб эта минута тянулась вечно, жаждал вечно чувствовать дрожь её тела и жар, исходивший с волной восторга и слабым стоном из её разжатых губ, я жаждал держать и держать её в объятьях, любить, ласкать, облизывать с головы до ног, я не хотел выпускать её, не мог ею насытиться, я услаждал зрение бесконечным её созерцанием… Наконец, точь-в-точь очнувшись от наваждения, Рена сказала:

— Я пойду… Мне нельзя задерживаться, — застёгивая лайковый с бахромкой плащ, прошептала она и выскользнула из моих объятий. В дверях она ещё разок обернулась, улыбнулась мне, покрасневшая и смущённая, своей солнечной, лучистой улыбкой и тихонько произнесла: — Цавед танем.