Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон. Страница 55

Я без устали целовал Рену, Рена отдавалась моим поцелуям самозабвенно и нежно, подаваясь вперёд и буквально вжимаясь в меня… Господи Боже, какое это было невыразимое блаженство, как обворожителен был этот райский дар под льющим как из ведра тёплым дождём.

Дождь оборвался так же внезапно, как и начался, сквозь мелкие листья оливы к Ренину лицу пробился яркий солнечный луч, она сощурилась и залилась дивным смехом, я обнял её пахнущие теплом голые плечи, и мы вышли из парка. Здесь, у гостиницы «Москва», на взгорке, я случайно заметил Яшара с фотокамерой на груди. Он вышел с пресс-конференции. Я попросил его снять нас.

Поначалу Рена стояла справа от меня, потом быстренько поменяла место, стала по левую руку, чтобы сняться ещё разок, и сказала со смехом: «Так я ближе к твоему сердцу». Сказала негромко, но Яшар услышал, улыбнулся, сделал ещё один снимок. Спустя два дня, когда я показал Рене цветные фотографии, она сперва зачарованно их разглядывала, потом неожиданно надулась. «Как это так? — упрекнула она меня. — Я улыбаюсь, как легкомысленная девчонка, а ты на обоих снимках такой чинный, степенный, словно вовсе не рад со мной фотографироваться. Не мог одёрнуть меня, чтобы держалась посерьёзней? Что люди скажут?» «Да что ж они скажут? — прижав её к груди, засмеялся я. — Лишь одно. Какие у этой красавицы красивые волосы, какие красивые глаза, красивая улыбка и красивый талисман». «Ты прав, — искренне обрадовалась Рена. — Талисман виден очень отчётливо. Это главное». В её голосе прозвучал улыбчивый восторг. «Смотри, — сказал я. — Весь город как на ладони: приморский парк, Девичья башня, наш телерадиокомитет, „Новый интурист“, море. Годы спустя посмотрим и вспомним, до чего ж это было нам дорого и близко». Вот что сказал я тогда Рене. Тёмные тенистые аллеи, где мы целовались вдали от чужих глаз, и ныне стоят, как ни в чём не бывало. Неодолимая ностальгия по этим издавна знакомым и родным местам сжала мне сердце, перевернула душу. Бог мой, неужели всё это было наяву и завтра я повстречаю мою ненаглядную, бесподобную Рену?

Я включил симфоническую музыку. Мёртвая квартира мигом ожила, обрела дыхание. Переливы и рокоты мелодии, подхватив, унесли меня в иной, изумительный и фантастический мир с внезапными его громами, тёплыми проливными дождями и звездокрылыми хлопьями снега, и звенели бубенцы на шеях пасущихся на лесной опушке коров… Сменяли друг друга бесчисленные видения: то мы с Реной на пляже в Бильгя, то в Набрани, то гуляем с ней по приморскому парку, а я шепчу ей тихие слова любви. Мелодия временами слабела, затихала в шелесте листвы, временами легко и бодро взмывала ввысь, реяла и низвергалась, как водопад, временами, ветерком пробегая по лесу, баюкала его, а мы с Реной брели по этому лесу, и красноклювая птаха специально для Рены рассыпала свои трели, и под лёгким шелестом ветерка деревья колыхались, постанывали наподобие струнного оркестра, и весь этот поток звуков, их раздирающие душу волны и валы, всё это было не где-нибудь, а во мне, внутри меня…

Я поздно лёг, а поутру проснулся, разбуженный странными голосами.

Плотная толпа демонстрантов с грозными кличами двигалась в сторону моря, к Дому правительства.

Одевшись и выпив чашку кофе, я направился в сберкассу. Сдал сберкнижку и принялся ждать. Сотрудница с моей книжкой в руке поднялась по деревянной лестнице на второй этаж и через некоторое время вернулась. В её ко мне обращении сквозила подчёркнутая любезность. Она нашла мою карту, выписала на бумагу сумму — 40 917 рублей — и протянула бумагу мне.

— Заполните расходный ордер, — сказала она с той же демонстративной любезностью, — и приходите после перерыва, в три часа.

«Получу деньги, куплю белых роз и прямиком к Карине», — предвкушая скорую встречу с Реной, воодушевлённо подумал я, и при мысли, что наяву и скоро, совсем скоро увижу Рену, мне захотелось отблагодарить эту добрую и такую любезную женщину. Получу деньги, решил я, и непременно оставлю ей рублей двести.

Без нескольких минут три я уже был у сберкассы. Сверху, со стороны Арменикенда, по проспекту Ленина спускалась многолюдная толпа, напоминавшая вышедшую из берегов многоводную реку. Раздавались истеричные выкрики: «Карабах наш, Карабах наш», «Аллаху акбар, аллаху акбар, ордумуз дахима олсун музафар» [16], «Да здравствует Турция!», «Верните Алиева». «Слава героям Сумгаита!». В толпе мелькали женщины и подростки. Я быстро пересёк улицу и у входа в сберкассу увидел на лестнице ту самую женщину, которая так любезно ко мне отнеслась. Она не отрывала взгляда от толпы, и вдруг я заметил, что глазами она показывает на меня. Длилось это каких-то полсекунды; тут же, поняв сигнал, от толпы отделились несколько человек и кинулись ко мне. Всё произошло до того быстро, что я не успел даже снова посмотреть на ту женщину. Первый удар опустился мне на голову. Я ощутил на щеке кровь. Отталкивая друг друга, каждый из напавших жаждал ударить меня самолично. Новый удар они нанесли в лицо, при этом, странная штука, мысль моя работала чётко и безотказно. «Убивают, — подумал я, — сейчас убьют». Не было ни страха, ни ужаса. Вдобавок я вовсе не чувствовал боли. Удары сыпались отовсюду. Пихая меня, падая со мной и подымаясь, они выталкивали меня на середину улицы. Вот ударили чем-то твёрдым по левому глазу, почудилось, что глаз лопнул, я попробовал открыть его, понапрасну. В толпе наперебой орали, бранились, я, однако, ничего не разбирал. Били со всех сторон, и рот наполнился солёной кровью.

Я вновь ощутил тёплую струю крови, но на этот раз она текла по телу. Кто-то занёс надо мной железный прут, я успел за долю секунды зафиксировать этого типа — долговязый, со слюнявым ртом и злобным оскалом, «Эрмяни сян — олмяли сян» [17] злобно сказал он с размаху рассёк прутом воздух; я увернулся, прут опустился на чью-то голову, тот со звериным воплем повалился наземь. Очередной удар — я почувствовал, это был не железный прут — пришёлся мне по руке; кольцо слетело с безымянного пальца и покатилось в сторонку, за ним устремилось двое-трое.

Я попытался воспользоваться шансом, оторваться от громил, да не тут-то было. Меня держали и били сразу трое. Я резко развернулся и в краткий этот миг увидел женщину из сберкассы; стоя на лестнице, она с улыбкой наблюдала за интересным зрелищем. «У них это подстроено, — молнией мелькнуло у меня в голове. — Они всё знали заранее». Неописуемое бешенство придало мне сил, я рванулся, двое на миг отцепились от меня и упали, но третий удерживал что было мочи, не давая бежать. Я был в расстёгнутой импортной куртке и просто-напросто выскользнул из неё и заодно из пиджака, те остались в руках у парня, который держал меня. Воспользовавшись мгновенной неразберихой — трое увлеклись исследованием карманов моей одежды, другие приводили в чувство валявшегося в крови приятеля, прочие искали кольцо, — воспользовавшись этим, я метнулся в ближайшую подворотню. Опомнившись, ватага с улюлюканьем припустила следом, искавшие кольцо к ним присоединились, но в чужой двор не полезли, шумели себе у ворот. Они, должно быть, не знали этих мест, понятия не имели, что двор сквозной и выходит ещё и на проспект Ленина.

Утирая с лица кровь, я выбежал на противоположную сторону и опрометью кинулся к восьмому отделению милиции, стоявший у входа в которое милиционер безучастно взирал на происходившее. Было ясно, что единственный способ спастись — откреститься от своего армянства.

— Я не армянин, — выпалил я, подбежав к милиционеру, — меня приняли за армянина.

— Сегодня всякое возможно, — сказал служитель закона, подтолкнул меня к соседнему подъезду и закрыл за мной дверь.

Я слышал, как, подбежав к нему, мои преследователи спросили:

— Не видел тут армянина?

— Нет, — ответил милиционер.

— Он убежал куда-то сюда.

— Нету здесь никаких армян, — отрезал милиционер.

В ту же минуту в двух шагах от подъезда толпа нашла новую жертву. Через дверную щель я видел, как десяток ног топтал упавшего на асфальт человека. Что до моих преследователей, они погнались за очередной добычей.