Человек из СССР. Пьесы 1927–1938 - Набоков Владимир. Страница 15

Ревшин. Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.

Любовь. Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?

Ревшин. Любзик, не говори так. Грех!

Любовь. Аты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.

Ревшин. Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.

Любовь. Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно не способна на такие разговоры. Очень благодарю тебя, что ты так мило прибежал, с высунутым языком, рассказать, поделиться и все такое – но, пожалуйста, теперь уходи.

Ревшин. Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он по телефону всю историю рассказывает сызнова. (Пауза.) Любзик, слезно прошу тебя, сиди дома сегодня. Если нужно что-нибудь, поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.

Любовь. А что ты полагаешь: он в гости придет? Мамочку мою поздравлять? Или что?

Ревшин. Да нет, так, – на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.

Любовь. Ты только ничего не выясняй.

Ревшин. Вот тебе раз. Ты меня ставишь в невозможное положение.

Любовь. Ничего – удовлетворись невозможным. Оно еще недолго продлится.

Ревшин. Я бедный, я волосатый, я скучный. Скажи прямо, что я тебе приелся.

Любовь. И скажу.

Ревшин. А ты самое прелестное, странное, изящное существо на свете. Тебя задумал Чехов, выполнил Ростан и сыграла Дузе. Нет, нет, нет, дарованного счастья не берут назад. Слушай, хочешь, я Барбашина вызову на дуэль?

Любовь. Перестань паясничать. Как это противно! Лучше поставь этот стол на место, – все время натыкаюсь. Прибежал, запыхтел, взволновал несчастного Алешу… Зачем это нужно было? Добьет, убьет, перебьет… Что за чушь, в самом деле!

Ревшин. Будем надеяться, что чушь.

Любовь. А может быть, убьет, – Бог его знает…

Ревшин. Видишь: ты сама допускаешь.

Любовь. Ну, милый мой, мало ли что я допускаю. Я допускаю вещи, которые вам не снятся.

Трощейкин возвращается.

Трощейкин. Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.

Ревшин. А вы долгонько беседовали.

Трощейкин. О, я звонил еще в одно место. Кажется, удастся добыть немного денег. Люба, твоя сестра пришла: нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если достану, завтра же тронемся.

Ревшин. Ну, я вижу, вы развили энергию… Может быть, зря, и Барбашин не так уже страшен: видите, даже в рифму.

Трощейкин. Нет, нет, махнем куда-нибудь, а там будем соображать. Словом, все налаживается. Слушайте, я вызвал такси, – пешком что-то не хочется. Поехали, поехали.

Ревшин. Только я платить не буду.

Трощейкин. Очень даже будете. Что вы ищете? Да вот она. Поехали. Ты, Люба, не волнуйся, я через десять минут буду дома.

Любовь. Я спокойна. Вернешься жив.

Ревшин. А вы сидите в светлице и будьте паинькой. Я еще днем забегу. Дайте лапочку.

Оба уходят направо, а слева неторопливо появляется Вера. Она тоже молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.

Вера. Здравствуй. Что это происходит в доме?

Любовь. А что?

Вера. Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?

Любовь. Ушли.

Вера. Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане. (Пауза.) Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.

Любовь. У меня есть тоже обновка.

Вера. А, это интересно.

Любовь. Леонид вернулся.

Вера. Здорово!

Любовь. Его видели на нашем углу.

Вера…Недаром мне вчера снился.

Любовь. Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.

Вера. Странно все-таки: мне снилось, что кто-то его запер в платяной шкаф, а когда стали отпирать и трясти, то он же прибежал с отмычкой, страшно озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли, там просто висел фрак. Странно, правда?

Любовь. Да. Алеша в панике.

Вера. Ах, Любушка, вот так новость! А занятно было бы на него посмотреть. Помнишь, как он меня всегда дразнил, как я бесилась. А в общем, дико завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что он вас не убьет. Тюрьма не термос, в котором можно держать одну и ту же мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.

Любовь. Есть граница. До которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.

Вера. Перестань, перестань. Ведь есть закон, есть полиция, есть, наконец, здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.

Любовь. Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, Господи… Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, – как бы он играл этими мячами, – а Алеша был так отвратителен, так страшен!

Вера. Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.

Любовь. Пудра у тебя есть? Спасибо.

Вера. Развелась бы, вышла бы за Ревшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.

Любовь. Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло все, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье был ребенок, да и тот помер.

Вера. Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.

Любовь. Какое! Сама для себя разыграла. Вот и все. Был только один человек, которого я любила.

Вера. А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.

Любовь. Есть одна вещь… Вот, как его Алеша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжет особенно. Может быть, потому что я чувствую, что Леня никогда мне не простит, что я это видела.

Вера. Какое это было вообще дикое время… Господи! Что с тобой делалось, когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?

Любовь. Глупо я поступила, а? Такая идиотка.

Вера. Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.

Любовь. Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время. Вера. А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.

Любовь. Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.

Вера. Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.

Любовь. На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала – нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество… Просто идиотка.

Вера. А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.

Любовь. Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты – совершенной тишины.

Вера. Когда папа умер и был продан наш дом и сад, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.

Любовь. Да, слезы, озноб… Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я притворилась, что меня закружило, – да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвется, как бомба.