Черный дембель. Часть 2 (СИ) - Федин Андрей. Страница 8

Вошёл в кухню — заметил, как отпрянули друг от друга дежурные: Николай Барсов и Света Миккоева. Посмотрел на довольное лицо Барсика и на покрасневшую от смущения Миккоеву. Увидел, что у Светы слегка опухли губы. Вспомнил, что Барсик и Миккоева вместе дежурили по дому уже не в первый раз — в третий. Они сами вызывались на дежурства, потому что у Барсова на баштане «болела спина», а у Светы обнаружилась «аллергия на полевые работы». Кашеварить первокурсники не стремились — предпочитали проводить время на свежем воздухе. Поэтому просьбы Коли и Светы никого не возмутили. «Похоже, на этот раз Лариска Широва заселится в общежитие не на место Жени Рукавичкиной, — подумал я. — А вместо Светы Миккоевой. Меняется всё. Но только не Барсик».

Я не отобрал у брата управление железным конём. Но и не забрался в боковой прицеп: испугался, что не помещусь в нём. Весь путь до деревни я просидел за спиной у Кира. Лишь пару минут следил за манерой езды своего младшего брата. Но попридержал советы: решил, что Кирилл в них не нуждался. Не смотрел на дорогу — рассматривал колхозные поля. Вспоминал, как в девяностых годах все эти земли поначалу оказались заброшенными. А затем арендовавшие их по дешёвке предприниматели засеяли едва ли не все поля в нашей области подсолнечником — тот за счёт своего мощного корня истощил почву, что привело к деградации земель. Сейчас полей с подсолнечником я не увидел. Хотя его сажали и в нынешние времена (но не в безумном количестве и не на одних и тех же полях).

В деревню мы въехали за полчаса до оговоренного с неКолей срока. Не притормозили сразу около дома деревенского великана — прокатились до «Сельмага», рядом с которым заметили пару припаркованных велосипедов. Я в очередной раз отметил, что в семидесятые годы даже в деревне стены домов и магазинов пусть и выглядели невзрачно и убого (словно после урагана), но избежали внимания непризнанных художников. Я не видел на них ни граффити, ни «Вася + Фрося = Любовь», ни даже знаменитое слово из трёх букв (которое, согласно утверждениям Википедии, в советские годы красовалось на каждом заборе). Художники и писатели сейчас избегали общественного внимания, работали тайком: расписывали своими гениальными творениями только стены в подъездах.

В «Сельмаге» нас встретил запах свежего хлеба — он заглушил все прочие ароматы. Я перешагнул порог магазина и первым делом заметил на стене бледно-красный вымпел с надписью «За высокие показатели в социалистическом соревновании». После ознакомления с наградой я посмотрел на круглолицую продавщицу, которая металлический ковшом из мешка насыпала в стеклянную банку рис. И лишь в третью очередь обратил внимание на полки магазина… не ломившиеся под тяжестью товаров: и полки в «Сельмаге» оказались добротными, и товара на них стояло не так уж много. Я посмотрел на стопки пачек папирос «Беломорканал», на пирамиду из кусков хозяйственного мыла, на разложенные на полках буханки хлеба. Дождался своей очереди и попросил бутылку водки.

Продавщица просканировала меня и Кирилла суровым взглядом и сказала:

— Три шестьдесят две.

Она наклонилась и достала из-под прилавка зеленоватую бутылку. Щёки её при этом движении всколыхнулись, подобно желе. Продавщица сверкнула золотым зубом и кольцом с крупным блестящим фианитом. Поставила бутылку на столешницу, но не выпустила её из руки. Пошатнулась стрелка на массивных механических весах, что придавали прилавку вид баррикады. Женщина смотрела на меня в упор, не моргала. Я первый отвёл взгляд — посмотрел на этикетку предложенного мне товара. «Водка», — значилось на этикетке фисташкового цвета. Крупные буквы на названии будто плясали, изображали горы. Я присмотрелся, но пояснений, что за водку мне предложили, на этикетке не нашёл — просто водка под названием «ВоДкА».

— А поприличнее что-нибудь у вас есть? — спросил я.

— У нас всё приличное, — заявила продавщица.

И повторила:

— Три шестьдесят две.

— «Столичная» или «Московская особая» у вас есть? — спросил я.

Женщина смотрела мне в глаза, не мигая и плотно сжимая губы. Она будто заподозрила неуважение с моей стороны. Затем продавщица убрала зелёную бутылку с прилавка и водрузила на её место другую, где на этикетке рядом с надписью водка значилось и другое слово: «Русская». Обе надписи на этикетке дублировались латинскими буквами, что придавало ей солидности.

— Четыре двенадцать, — сказала продавщица.

Мне почудилось в её словах мстительное злорадство.

Я кивнул. Послушно отсчитал четыре рубля и двенадцать копеек (без сдачи). Положил их рядом с женщиной на потёртую столешницу.

НеКолю мы дома не застали: на двери его дома увидели большой навесной замок. До полудня оставалось ещё десять минут. Это время мы с Кириллом провели на лавке, где прошедшей ночью меня дожидалась Котова. Мой младший брат рассказывал, как доехал вчера до третьей городской больницы. Признался, что именно он объяснял врачам причину обращения за помощью — доцент, как обычно, невразумительно мямлил. Кирилл сказал, что успокаивал Ингу — та испуганно сжимала в больнице его пальцы, словно они придавали ей сил и усмиряли боль. Сообщил, что эту ночь провёл в доме родителей. Там же заночевал и наш черноволосый руководитель (он уснул на моей кровати после того, как за ужином пропустил вместе с моим папой по две «соточки»).

Поговорили мы и о Варваре Сергеевне. Я почувствовал, что Кирилл обиделся на Павлову; будто не он ещё недавно доказывал: «Варька Павлова» мне не пара. Я пояснил братишке, что Илья Владимирович и Варвара Сергеевна не заслужили тех слов, какими Кирилл их за глаза награждал. Описал брату, как жила семья Павловой раньше и как (возможно) заживёт теперь. Разъяснил, что Варя сделала правильный выбор: под опекой директора швейной фабрики и ей, и её мальчишкам заживётся лучше, чем сейчас. Заявил: если Прохоров ей понравился как мужчина, то у них в семье и вовсе намечалась идиллия. Потому что Варя замечательная женщина. Она осчастливит любого мужчину: в этом я не сомневался. Да и Илья Владимирович выглядел неглупым и вменяемым человеком.

Кирилл с моими доводами не согласился — он отмёл их, как несущественные. Он доказывал: Прохоров и Павлова поступили по отношению ко мне подло. Говорил, что они обязаны были поначалу объяснить причину своих поступков мне, выслушать мои доводы. И лишь после этого («по-честному!») объявить о скорой свадьбе. Я заметил, что Кирилл говорил искренне. Будто Варвара Сергеевна была моей женой, а не «Варькой Павловой», от походов к которой и Кир, и родители пытались меня отвадить. Об этом я и сказал брату. Но тот махнул рукой и заявил, что переживает за меня. Сказал: видит, как я расстроился из-за предательства Варвары Сергеевны. Я прислушался к своим ощущениям и мысленно не согласился с выводом брата.

Я не расстроился, а радовался тому, что мой план сработал. Теперь я со спокойной душой перееду в общежитие. Уверенный в том, что к Павловым не ломится очередной Степан Кондратьевич.

НеКоля появился не с той стороны, в какой мы его высматривали. Он вышел у нас из-за спины. Мужчина, не поздоровавшись, направился к мотоциклу. Я снова подивился тому, как сильно он фигурой походил на моего знаменитого приятеля. Со спины деревенский здоровяк так и вообще смотрелся точной копией Николая. Скопировал он у будущего спортсмена-депутата и походку. Я наблюдал за тем, как неКоля обошёл вокруг своего железного коня, пальцем потрогал топливный бак и седло мотоцикла. Мужчина взглянул на колёса. Сунул нос и в боковой прицеп. Он обнаружил там сумку с водкой. Вынул из неё бутылку «Московской особой» (две бутылки привёз из города Кирилл), потом взглянул на этикетку «Русской». Щёлкнул языком.

Постучал ногтем по стеклянной таре, взглянул в нашу сторону.

— Молодцы студенты, — сказал он. — Порадовали.

Кивнул и пояснил:

— Думал, вы мне три пузыря «Коленвала» припрёте.

Я усмехнулся. Потому что вспомнил, как в студенческие годы называл ту водку, на этикетке которой плясали буквы: «Коленвал». Мы с парнями ещё называли её «отравой» и «бензином». И потребляли только в «трудные времена»: когда заканчивалась стипендия, а Артурчик не подбрасывал нам денег на «нормальный» алкоголь. Будто наяву я почувствовал неприятный привкус той водки. Воскресил воспоминания о головной боли, которая всякий раз приветствовала меня на утро после застолья с участием «Коленвала». Даже припомнил с полдюжины анекдотов, где фигурировал «Коленвал» и цифры три, шесть и два. Сообразил, почему пожалел на ту бутылку «три шестьдесят две». И удивился, почему сразу не опознал те пляшущие буквы в названии и зеленоватую этикетку.