Проклятие королей - Грегори Филиппа. Страница 31

Он смеется и берет меня за руки.

– Миледи матушка, я вернусь к вам!

Он молод и беззаботен, он думает, что будет жить вечно, и потому обещает то, что не может обещать: что никто никогда не причинит ему вреда, даже на поле боя.

Я вздыхаю.

– Сын мой!

– Я позабочусь об Артуре, – обещает он. – И вернусь домой целым и невредимым. Возможно, захвачу французов в плен, получу выкуп и вернусь богатым. Возможно, завоюю для вас французские земли, и вы сможете построить замки не только в Англии, но и во Франции.

– Просто возвращайся, – говорю я. – Даже новые замки не так важны, как наследник.

Он склоняет голову, чтобы я его благословила, и мне приходится его отпустить.

Война идет успешнее, чем мы могли мечтать. Английская армия под командованием самого короля берет Теруанн и обращает французскую кавалерию в бегство. Мой сын Артур пишет мне, что его брат помчался в бой, как герой, и король посвятил его в рыцари за смелость. Теперь мой сын Монтегю стал сэром Генри Поулом, – сэр Генри Поул! – и он в безопасности.

Нам в Лондон шлют радостные вести; но дома происходит нечто более серьезное, чем легкое продвижение короля по Франции. Почти сразу после того, как отплыли корабли короля, и несмотря на то, что король Шотландии поклялся в вечном священном мире, закрепленном браком с английской принцессой, нашей Маргарет, сестрой короля, Иаков IV Шотландский вторгается на наши земли, и нам приходится защищать королевство, хотя армия наша во Франции и король играет в военачальника за морем.

Единственный, кто в Англии может возглавить войско, – это Томас Говард, граф Суррей, старый боевой пес, которого Генрих оставил королеве, чтобы она распоряжалась им по собственному усмотрению. Семидесятилетний воин и беременная королева занимают зал приемов в Ричмонде и вместо нот и планов танцев раскладывают на столе карты Англии и Шотландии, списки рекрутов и землевладельцев, которые выставят крестьян на войну королевы против Шотландии. Дамы королевы переписывают мужчин в своих домах и сообщают сведения о своих замках на границе.

Юные годы Катерины, проведенные с родителями, сражавшимися за каждую пядь королевства, сказываются в каждом решении; они с Томасом Говардом находят общий язык. Хотя все оставшиеся в Англии жалуются на то, что их охраняют старик и беременная женщина, я думаю, что эти двое – куда лучшие военачальники, чем те, что у нас во Франции. Она разбирается в опасностях на поле боя и в том, как развертываются войска, словно это самое естественное занятие для принцессы. Когда Томас Говард набирает людей, чтобы отправиться на север, они с королевой составляют план войны, по которому он должен ударить по шотландцам на севере, а она – держать вторую линию, в средних землях, на случай поражения. Это она, презрев свое состояние, выезжает к армии на белом коне, облаченная в золотые одежды, и выкрикивает обращение к армии, говоря, что ни один народ в мире не умеет сражаться так, как англичане.

Я смотрю на нее и едва узнаю скучающую по дому девочку, которая плакала в моих объятиях в Ладлоу. Она стала женщиной, она стала королевой. И лучше того, она стала воинствующей королевой, великой Королевой Англии.

План войны оказывается оглушительно успешным. Томас Говард присылает королеве окровавленный плащ Иакова IV. Зять короля, его венценосный брат, мертв, по нашей вине принцесса Маргарита стала вдовой, мы сделали ее вдовствующей королевой с ребенком семнадцати месяцев на руках, и Шотландия лежит перед нами, остается только взять.

Катерина исполнена кровожадной радости, я смеюсь, глядя, как она танцует по комнате, распевая воинственную песню по-испански. Я беру ее за руки и умоляю сесть, успокоиться и поберечься; но она дочь своей матери во всем, она требует, чтобы ей прислали голову Иакова Шотландского, пока мы не убеждаем ее, что английский монарх не может быть таким свирепым. Тогда она отправляет окровавленный плащ Иакова и его разорванные знамена Генриху во Францию, чтобы он знал, что она защитила королевство лучше, чем кто-либо из регентов до нее, разбила шотландцев, как никто до нее не разбивал, и Лондон празднует вместе со двором: наша королева – героиня, воинствующая королева, которая может удержать королевство и носить дитя в утробе.

Ночью ей становится дурно. Я сплю в ее постели и слышу, как она стонет, прежде чем боль прорвется сквозь сон и разбудит ее. Я поворачиваюсь и приподнимаюсь на локте, чтобы взглянуть ей в лицо, думая, что ей снится дурной сон и надо ее разбудить. Потом я чувствую босыми ногами, что постель мокрая, вздрагиваю, спрыгиваю с кровати, откидываю покрывало и вижу, что моя рубашка красна, чудовищно запятнана ее водами.

Я бросаюсь к двери, распахиваю ее и кричу, чтобы звали повитух и докторов, а потом возвращаюсь и держу ее за руки, пока она стонет от подступающей боли.

Еще рано, но не слишком рано, возможно, ребенок выживет в этих внезапных скоропостижных страшных схватках. Я держу Катерину за плечи, она наклоняется вперед, потом я губкой протираю ей лицо, когда она откидывается назад и облегченно вздыхает.

Повитухи кричат, чтобы она тужилась, а потом вдруг:

– Стойте! Стойте!

И мы слышим, мы все слышим тихий булькающий плач.

– Мой ребенок? – задумчиво спрашивает королева.

Его поднимают, – он сучит ножками, пуповина еще свисает, – и кладут на ее опавший содрогающийся живот.

– Мальчик, – произносит кто-то в тихом изумлении. – Господи, какое чудо.

Пуповину обрезают, туго пеленают младенца, потом обкладывают Катерину теплыми простынями и дают ей ребенка.

– Мальчик для Англии.

– Мой малыш, – шепчет она, и ее лицо светится радостью и любовью.

Мне кажется, она похожа на изображение Девы Марии, она словно держит благодать Божью в объятиях.

– Маргарет, – шепотом говорит она, – отправьте известие королю…

Ее лицо меняется, ребенок едва заметно шевелится, его спина выгибается, кажется, он давится.

– Что такое? – спрашивает Катерина. – Что с ним?

Кормилица, уже шагнувшая вперед и расшнуровывавшая платье на груди, отступает, словно боится прикоснуться к младенцу, повитуха поднимает глаза от таза с водой и тряпками и кидается к ребенку, говоря:

– Шлепните его по спине! – словно ему нужно снова родиться и сделать первый вдох.

Катерина твердит:

– Возьмите его! Спасите! – и подается вперед, сидя в кровати, чтобы сунуть его повитухе. – Что с ним? Что случилось?

Повитуха накрывает ртом нос и рот младенца, высасывает и сплевывает черную желчь на пол. Что-то не так. Она явно не знает, что делать, никто не знает, что делать. Малыш рыгает, струйка чего-то, похожего на масло, стекает у него изо рта, из носа, даже из закрытых глаз по бледным щекам бегут крохотные темные слезы.

– Мой сын! – кричит Катерина.

Его переворачивают вверх ногами, как утопленника, его шлепают, трясут, кладут на колени кормилице и стучат по спине. Он обмяк, он белый, его пальчики посинели. Ясно, что он умер, и шлепками его к жизни не вернешь.

Катерина падает на кровать и натягивает покрывало на лицо, словно тоже хочет умереть. Я встаю на колени возле кровати и нахожу ее руку. Она слепо вцепляется в меня.

– Маргарет, – произносит она из-под покрывала, словно ей невыносима мысль, что я увижу, как ее губы складываются в эти слова. – Маргарет, напишите королю, что его ребенок умер.

Как только прибираются и уходят повитухи, как только доктора высказали свое мнение, от которого никакого толку, она сама пишет королю и отсылает письмо с гонцами Томаса Уолси. Ей нужно сообщить Генриху, возвращающемуся домой победителю, что, пусть он и доказал свою доблесть, мужскую силу ему доказать нечем. У него нет ребенка.

Мы ждем его возвращения, она принимает ванну, причащается и надевает новое платье. Она пытается улыбаться, я вижу, как она упражняется перед зеркалом, словно забыла, как это делается. Она старается показать, что ее радует его победа, радует его возвращение, что она надеется на будущее.