Проклятие королей - Грегори Филиппа. Страница 35

– Ваша Светлость, королева разрешилась славным мальчиком, – просто говорю я. – У вас сын, у вас есть принц.

Генрих пошатывается и хватается за плечо Монтегю, чтобы устоять на ногах. Мой мальчик поддерживает короля, и он первый произносит:

– Слава Богу! Хвала ему!

У Генриха дрожат губы, я вспоминаю, что, несмотря на его тщеславие, ему всего двадцать три, а вся его показуха – лишь щит от страха перед неудачей. Я вижу у него на глазах слезы и понимаю, что он жил в невыносимом страхе, что его брак проклят, что у него никогда не будет сына и что именно сейчас, когда все в комнате ликуют, услышав новости, а его товарищи хлопают его по спине и говорят, что он силен, что он бык, жеребец, настоящий мужчина, он чувствует, что проклятие его отпускает.

– Я должен помолиться, должен вознести благодарность, – он заикается, словно не понимает, что говорит, он не знает, что ему сказать. – Леди Маргарет! Я должен вознести благодарность, так? Приказать сейчас же петь мессу? Это ведь Бог меня благословляет? Это свидетельство его милости? На мне благословение. Благословение. Все увидят, что я благословлен. Что мой дом благословлен.

Его толпой окружают придворные, я вижу, как молодых людей локтями расталкивает Томас Уолси, как потом он отдает приказ палить из пушек, звонить во все церковные колокола в Англии и служить благодарственную мессу в каждой церкви. На улицах зажгут костры, будут подавать даром эль и жареное мясо, и новости облетят все королевство: династия в безопасности, королева подарила королю сына, род Тюдоров не прервется никогда.

– Она здорова? – спрашивает меня Генрих сквозь гул разговора и радостных поздравлений. – Ребенок сильный?

– Она здорова, – подтверждаю я.

Ему нет нужды знать, что она порвалась, что у нее страшное кровотечение, что она почти ослепла от специй, которые швыряли ей в лицо, и утомлена родами. Генрих не любит, когда говорят о болезнях, телесная слабость приводит его в ужас. Если бы он знал, что у королевы разрывы и кровотечение, он бы больше никогда не смог лечь в ее постель.

– Ребенок крепкий и сильный, – я делаю вдох и разыгрываю самую сильную карту в пользу королевы: – Он похож на вас, сир. Рыжий Тюдор.

Генрих издает торжествующий клич и скачет по комнате, как мальчишка, хлопая придворных по спинам, обнимаясь с друзьями, буйный, как молодой барашек на лугу.

– Мой сын! Мой сын!

– Герцог Корнуолл, – напоминает ему титул Томас Уолси.

Кто-то приносит кувшин вина и разливает его по дюжине кубков.

– За герцога Корнуолла! – ревут все. – Бог его благослови! Храни Бог короля и принца Уэльского!

– Вы станете во главе детской? – кричит мне Генрих через плечо. – Дорогая леди Маргарет? Вы будете беречь и охранять моего сына? Вы единственная женщина в Англии, которой я могу доверить его воспитание.

Я колеблюсь. Я должна была стать леди-воспитательницей первенца и боюсь снова браться за это. Но мне придется согласиться. Если я не соглашусь, покажется, что я сомневаюсь в своих способностях, сомневаюсь в здоровье младенца, которого вверяют моему попечению. А мы постоянно, каждый день, каждую минуту должны вести себя так, словно все в порядке, словно ничто не может пойти не так, словно на Тюдоров снизошло особое Божье благословение.

– Вы не могли бы выбрать попечителя заботливее, – поспешно говорит мой сын Монтегю, видя, что я колеблюсь.

Он бросает на меня взгляд, точно напоминая, что я должна дать ответ, сейчас же.

– Это честь для меня, – отвечаю я.

Король сам протягивает мне кубок вина.

– Дорогая леди Маргарет, – говорит он. – Вы будете растить следующего короля Англии.

Поэтому именно меня первую зовет нянька, когда вынимает младенца из золотой колыбели с эмалевыми вставками и обнаруживает, что он синий и безжизненный. Они были в соседней со спальней королевы комнате, нянька сидела возле колыбели, присматривая за младенцем; ей показалось, что он слишком уж затих. Она приложила руку к его щеке и подумала, что она холодная. Сунула пальцы под его батистовую сорочку и обнаружила, что он еще теплый. Но он не дышал. Он только что перестал дышать, точно какое-то старое проклятие тихо положило холодную руку поверх его носика и рта и оборвало род, убивший принцев из дома Йорков.

Я держу безжизненное тельце, а нянька плачет, стоя передо мной на коленях, снова и снова повторяя в слезах, что не сводила с него глаз, он не плакал, никак было не понять, что что-то случилось, – а потом я кладу его обратно в изукрашенную колыбельку, словно надеюсь, что он спокойно уснет. Не зная, что сказать, я вхожу в спальню королевы через соединяющую ее с детской дверь; королеву помыли, перевязали и облачили в ночную рубашку, готовя ко сну.

Повитухи стелют на большую кровать свежие простыни, пара дам сидит возле огня, сама королева молится перед маленьким алтарем в углу. Я встаю рядом с ней на колени, она поворачивается ко мне и видит выражение моего лица.

– Нет, – просто произносит она.

– Мне так жаль.

На мгновение мне с ужасом кажется, что меня сейчас вырвет. Меня тошнит, меня переполняет ужас перед тем, что мне нужно сказать.

– Мне так жаль.

Она молча качает головой, как дурачок на ярмарке.

– Нет, – говорит она. – Нет.

– Он умер, – очень тихо произношу я. – Умер в колыбели, во сне. Всего минуту назад. Мне так жаль.

Королева бледнеет и валится назад, я вскрикиваю, предупреждая всех, и одна из дам, Бесси Блаунт, ловит королеву, когда та теряет сознание. Мы поднимаем ее и укладываем на кровать, повитуха приходит, капает на ткань горькое масло и прижимает лоскут к носу и рту королевы. Та кашляет, открывает глаза, видит мое лицо и говорит:

– Скажите, что это неправда. Что это был страшный сон.

– Это правда, – произношу я, чувствуя, что лицо у меня мокрое от слез. – Это правда. Мне так жаль. Младенец умер.

По другую сторону кровати я замечаю Бесси: на ее лице ужас, словно худшие ее страхи оправдались. Она опускается на колени и склоняет голову в молитве.

Королева остается в своей великолепной монаршей кровати многие дни. Она должна была бы, одетая во все лучшее, возлежать на золотых подушках, принимая дары от крестных и иностранных послов. Но никто не приходит, да она бы никого и не приняла. Она прячет лицо в подушку и лежит молча.

Я единственная, кто может подойти к ней, взять ее за холодную руку и назвать по имени.

– Катерина, – тихо произношу я, словно я ее подруга, а не подданная. – Катерина.

На мгновение мне кажется, что она так и не заговорит, но она слегка шевелится и смотрит на меня через плечо. Лицо ее искажено от боли, она выглядит на много лет старше своих двадцати восьми, она похожа на упавшую статую печали.

– Что?

Я молюсь, чтобы найти слова ободрения, призвать к христианскому терпению, напомнить, что она должна быть смелой, как ее мать, что она королева и у нее есть предназначение. Я думаю, что могла бы помолиться с ней или поплакать. Но ее лицо холодно, как белый каррарский мрамор, и она ждет, чтобы я что-то сказала, пока она лежит, свернувшись, обняв свою скорбь.

В тишине я понимаю, что нет слов, чтобы ее утешить. Нельзя сказать ничего, от чего ей стало бы легче. Но все же мне нужно кое-что ей сказать.

– Вы должны встать, – вот и все, что я говорю. – Вы не можете так и лежать тут. Вам нужно встать.

Все в раздумьях, но никто не произносит ни слова. Или, скорее, все в раздумьях, но пока никто не произносит ни слова. Катерина принимает причастие и возвращается ко двору, Генрих приветствует ее с новой для себя холодностью. Он рос шумным мальчиком, но Катерина учит его печали. Он был мальчиком, уверенным в своем везении, в том, что будет удачлив, а Катерина учит его сомнению. Что мальчиком, что мужчиной он старался быть лучшим во всем, что делает, он наслаждался своей силой, талантами и красотой. Для него невыносимы его собственные неудачи или неудачи тех, кто его окружает. Но теперь она его разочаровала, он разочарован из-за ее мертвых сыновей, он даже в Боге разочаровался.