Проклятие королей - Грегори Филиппа. Страница 57

– А маленький дважды герцог? – с презрением спрашивает она.

Поскольку я не знаю, что король имел в виду, оказав ему такую честь, я не смею давать принцессе советы.

– Вы все равно принцесса, – говорю я. – Что бы ни случилось, королева все равно королева.

Вид у нее такой, будто я ее не убедила, и я не хочу говорить этой юной принцессе, что женщина, даже принцесса, всегда служанка отца и рабыня мужа.

– Вы же знаете, муж, всякий муж, самим Богом поставлен повелевать женой.

Она кивает:

– Конечно.

– Он может поступать, как ему заблагорассудится. Если он губит свою бессмертную душу, добрая жена должна его предупредить. Но она не может пытаться им управлять. Она должна жить, как он пожелает. Таков ее долг жены и женщины.

– Но она может быть против…

– Может, – соглашаюсь я. – Но он не может ее покинуть, он не может отрицать свой брак, не может оставить ее постель, не может отказать ей в титуле королевы. Он может танцевать, играть и писать стихи хорошеньким девушкам, но это ничего не меняет. Он может раздавать почести своим сыновьям-бастардам и любить их, но это ничего не меняет для законного ребенка, рожденного в браке. Королева остается королевой до смерти. Принцесса рождается в короне, и никто не может ее отнять. Жена есть жена до смерти. Все остальное – просто развлечение и суета.

Она мудрая девочка, эта маленькая принцесса; потому что больше мы об этом не говорим, и когда гонцы из Лондона, от ее матери, привозят в кухню сплетни о том, что девица Болейн родила королю ребенка, мальчика, которого назвали Генри, я приказываю, чтобы никто не повторял эту историю при принцессе, и говорю своей невестке Констанс, что лично выпорю ее до судорог, если услышу, что она позволит себе что-то сказать в присутствии принцессы.

Моя невестка Констанс знает, что гнева моего бояться не надо, знает, что я ее слишком нежно люблю, чтобы поднять на нее руку. Но она заботится о том, чтобы принцесса ничего не слышала о ребенке, которого называют Генри Кэри, или о новых увлечениях, которые ее отец завел вместо прежних.

Под моим присмотром принцесса ничего больше не узнает, даже когда мы каждый год отправляемся ко двору в Вестминстер и Гринвич на Рождество, даже когда король приказывает, чтобы мы учредили двор принцессы в Ричмондском дворце. Я руковожу дамами, словно самая строгая аббатиса в королевстве, и вокруг принцессы не повторяют сплетен, хотя двор с ума сходит из-за нового увлечения короля, Анны Болейн, которая, похоже, заняла место сестры в его предпочтениях, но пока не в постели.

Мне приказано доставить принцессу ко двору для празднования ее обручения с домом Валуа. Она должна выйти замуж или за короля Франции, или за его второго сына, семилетнего герцога Орлеанского, вот такой беспорядочный и несовершенный план. Мы прибываем ко двору, и Мария бежит в покои королевы, а я бегу следом, умоляя ее идти с достоинством, как подобает принцессе.

Все это едва ли имеет значение, королева спрыгивает с трона в зале аудиенций, чтобы обнять дочь, берет меня за руку и ведет нас обеих в свои личные покои, чтобы мы могли поболтать, поахать и насладиться обществом друг друга вдали от сотен глаз.

Как только за нами закрывается дверь и мать с дочерью обмениваются быстрыми вопросами и ответами, оживление понемногу сходит с лица королевы и я вижу, что Катерина устала. Ее голубые глаза все еще светятся от радости при виде дочки; но кожа под ними потемнела и покрыта пятнами, ее лицо измучено и бледно. Под воротом ее платья я вижу предательское раздражение и понимаю, что она носит под богатой одеждой власяницу, словно в ее жизни и без того недостаточно муки.

Я сразу понимаю, что она в печали из-за того, что ее драгоценную дочь нужно отослать во Францию как часть союза против собственного племянника королевы, Карла Испанского, и что она винит себя в этом, как и во всем остальном, что ожидает Англию без наследника. То, что она испанская принцесса и английская королева, тяжким грузом ложится на ее плечи. Поведение ее племянника Карла V Испанского серьезно ухудшило ее жизнь в Англии. Он давал королю обещание за обещанием, а потом нарушал их, словно Генрих не склонен обижаться с опасной быстротой при любой угрозе его достоинству, словно он недостаточно себялюбив, чтобы наказать жену за то, на что она никак не может повлиять.

– У меня добрые вести, добрые: ты не поедешь во Францию, – говорит королева, садясь в кресло и привлекая Марию себе на колени. – Обручение отпразднуют, но тебе не надо ехать еще два или три года. А за это время может случиться что угодно.

– Ты не хочешь, чтобы я выходила замуж в дом Валуа? – с тревогой спрашивает Мария.

Ее мать выдавливает из себя успокаивающую улыбку.

– Конечно, твой отец сделал для тебя хороший выбор, и мы с радостью ему покоримся. Но я рада, что он позволил тебе остаться в Англии еще на несколько лет.

– В Ладлоу?

– Даже лучше! В Ричмонде. И дорогая леди Маргарет будет жить с тобой и заботиться о тебе, когда мне нужно будет отлучаться.

– Тогда я тоже рада, – горячо говорит Мария.

Она поднимает глаза и смотрит в усталое улыбающееся лицо матери.

– Вы здоровы, леди матушка? Вы счастливы? Вы ведь не больны?

– Я вполне здорова, – отвечает королева, я слышу, как напряжен ее голос, и протягиваю ей руку, так что мы объединяемся.

– Я вполне здорова, – повторяет она.

Она не говорит со мной о том, как расстроена из-за того, что ее дочери предстоит выйти замуж в дом ее врага, короля Франции; и о своем унижении от того, что мальчишка-бастард, рожденный ее бывшей дамой, стал господином Севера, живет в огромном замке шерифа Хаттона с таким же пышным двором, как у нашей принцессы, и повелевает северными походами. Он теперь лорд-адмирал Англии, хотя ему всего восемь.

Но королева никогда не жалуется ни на усталость, ни на тяжесть на сердце, она никогда не говорит об изменениях своего тела, о ночных потах, о головных болях, от которых ее тошнит. Как-то утром я захожу в ее комнату и застаю ее завернутой в простыни, она выходит из горячей ванны, она снова испанская принцесса.

Увидев мое осуждающее лицо, она улыбается.

– Знаю, – говорит она. – Но от ванны мне никогда не было вреда, а по ночам мне так жарко! Мне снится, что я снова в Испании, и я просыпаюсь словно от лихорадки.

– Мне жаль, – отвечаю я и оборачиваю полотняную простыню вокруг ее плеч, кожа которых по-прежнему гладка и светла, как жемчуг. – Ваша кожа все так же прелестна.

Она пожимает плечами, словно это не имеет значения, и заворачивается в простыню, чтобы я не высказывалась о красных следах блошиных укусов и ссадинах от трения власяницы о грудь и живот.

– Ваша Светлость, у вас нет грехов, за которые нужно было бы себя так истязать, – очень тихо произношу я.

– Это не за меня, это за королевство, – отвечает она. – Я принимаю боль, чтобы отвести гнев Господа от короля и его народа.

Я колеблюсь.

– Это неправильно, – говорю я. – Ваш духовник…

– Дорогой епископ Фишер сам носит власяницу за грехи мира, и Томас Мор тоже, – отвечает она. – Ничто, кроме молитвы, страстной молитвы, не побудит Господа заговорить с королем. Я сделаю все.

Я на мгновение лишаюсь дара речи.

– А вы? – спрашивает она. – Вы здоровы, дорогая? Ваши дети здоровы? Урсула родила девочку, да? А жена Артура мальчика, так ведь?

– Да, у Урсулы дочь, ее назвали Дороти, и она снова ждет ребенка, и Джейн родила девочку, – говорю я. – Ее назвали Маргарет.

– Маргарет – в вашу честь?

Я улыбаюсь. Артур унаследует огромное состояние жены, когда умрет ее отец; но они с женой хотели бы, чтобы что-то из моего богатства перепало моей тезке.

– И может быть, они наконец-то родят мальчика, – грустно произносит королева, и это единственное ее признание в том, что ее бесплодный брак, принесший всего одну маленькую принцессу, разбил ей сердце, и теперь это давняя, давняя скорбь.