Изумрудный шторм - Дитрих Уильям. Страница 4

– Ну, а искушения? – Помните, что я только что говорил? Женщины никогда ничего не забывают.

– Ну чем можно искусить мужчину, если жена его – Изида и Венера, Елена и Роксана в одном лице? – Да, я становлюсь настоящим мужем. – Вот еще несколько подходящих камушков, Гарри. Давай построим замок прямо на береговой линии!

– И потом взорвем! – восторженно воскликнул ребенок. Я учил его быть мальчишкой, даже несмотря на то, что жена хмуро взирала на некоторые наши игры.

Итак, семья моя прибыла в Париж. План был таков: драгоценный камень занимает немного места, и спрятать его куда как легче, нежели мешок с деньгами. А потому я решил не спешить с продажей изумруда – мне хотелось выбрать точку, где за него могут дать лучшую цену. Ну, а затем мы отправимся ко мне на родину и подыщем себе в Америке славный домик в уютном и тихом местечке.

Тут, боюсь, я и допустил ошибку: во мне взыграло тщеславие. Ведь я относительно недавно разыскал и уничтожил зеркало Архимеда и попутно спас Астизу и Гарри от пиратов. И я не хотел упустить возможность еще раз пообщаться на дружеской ноге с консулом – в надежде, что тот скажет, как блестяще я провел эту операцию. Меня также очень занимал вопрос об обширной территории Луизианы, которую приобрела Франция и по которой я считал себя экспертом, поскольку побывал там в компании одного безумца из Норвегии. Я уже посоветовал Джефферсону купить, а Наполеону – продать эти земли, но переговоры были приостановлены, и президент послал в Париж нового дипломата по имени Джеймс Монро. Его, а не меня, – и я был раздосадован, поскольку считал, что смогу ускорить процесс, а уж потом удалиться на покой.

В каждом успехе всегда кроется подвох. Он заставляет человека почувствовать себя незаменимым – а это есть не что иное, как заблуждение. Гордыня приносит куда больше неприятностей, чем любовь.

Итак, когда в середине января 1803 года семья моя прибыла в Париж, ко мне обратился американский посланник Роберт Ливингстон: его очень тревожила судьба пустошей к западу от реки Миссисипи, и он хотел, чтобы я лоббировал его интересы у Наполеона. Поскольку именно Ливингстон устроил нас в гостиницу, да к тому же работал с моим другом Фултоном над очередным изобретением под названием «паровая лодка», я убедил Астизу еще немного полюбоваться Парижем, а сам стал добиваться аудиенции у Бонапарта. Город полнился слухами о возобновлении конфликта с Англией, беседы на эту тему были крайне занимательны, а перспективы вступить в новую войну всегда возбуждают тех представителей общества, шансы которых принять участие в сражениях достаточно ничтожны. При этом моей жене не терпелось познакомиться с прославленными библиотеками города, где хранились тексты о мистических религиях.

И мы остались в Париже и стали вести светскую жизнь. Я был горд тем, что меня, прежде сидевшего в парижской тюрьме, теперь наперебой приглашают в салоны.

Мы с Астизой отказывались признаваться, что в глубине души по-прежнему оставались охотниками за сокровищами.

И тем самым готовили почву для несчастий и катастроф.

Глава 3

Получив аудиенцию у Наполеона, я не смог побороть искушения вновь погрузиться в историю. Первый консул Франции, сменивший некомпетентное правление Директории во главе с ее диктатором, потратил миллион франков на восстановление полуразрушенного дворца Сен-Клу, что на окраине Парижа, и сделал его местом своего проживания. Там же располагалась и его штаб-квартира, и все это – в шести милях от пропитанного зловонием центра города, на приличном расстоянии от всяких демократических бесчинств. К тому же дворец был куда просторней, нежели особняк Жозефины. Здесь нашлось место и для все разрастающегося штата консула, разных там помощников, слуг, подлипал и интриганов. Дворец был также призван производить должное впечатление на визитеров своим пышным убранством: богачи и политики часто соревнуются в этом, показывая, кто из них значимее.

Я познакомился с Бонапартом в 1798 году на военном судне «Восточный», где было не протолкнуться, и с тех пор отмечал, как всякий раз при новой с ним встрече его дома становятся все краше и богаче. За тот довольно короткий промежуток времени, что он поднимался к вершинам власти, у него скопилось больше дворцов, чем у меня – обуви. Лично у меня так до сих пор и нет дома, и этот контраст в наших карьерах становился все очевиднее, пока я переходил через Сену по мосту де Сен-Клу, а затем двинулся по вымощенной гравием широкой дороге к зданию Военного суда чести. Сам дворец, выстроенный в форме буквы «U», возвышался на пять этажей, а внутри размещался просторный мощеный двор, где спешивались посыльные, останавливались кареты дипломатов, бродили, переговариваясь между собой, министры и покуривали лакеи, а также лаяли собаки и сновали слуги и торговцы с товаром. Вся эта просторная площадь была завалена кучками лошадиного навоза, и сюда же, кстати, выходили и окна апартаментов Жозефины. Ходили слухи, будто бы Наполеон, работавший допоздна, и его супруга спали в отдельных спальнях, и планировка этих новых пристроек была столь запутана, что когда первый консул хотел провести ночь со своей женой, он переодевался в ночную рубашку и колпак, звонил секретарю, и тот вел его к Жозефине темными коридорами, освещая дорогу одной-единственной свечой.

Я же, разумеется, прибыл еще при дневном свете и был встречен новым камердинером Бонапарта Константом Вайри, противным толстым типом с круглым маслянистым лицом и бакенбардами, похожими на бараньи котлеты, который почему-то долго принюхивался к моей одежде, точно подозревал меня в нечистоплотности. Я поздравил его с назначением:

– Приятно служить лакеем в столь величественном дворце.

– Уж если у кого и имеется опыт по этой части, – тут же парировал он, – так только у вас, мсье Гейдж.

Возненавидев друг друга с первого взгляда, мы поднялись по мраморной лестнице, а затем двинулись по обшитому дубовыми панелями коридору к библиотеке, которая оказалась размером с амбар.

Наполеон с волчьим аппетитом поглощал завтрак, который ему подали прямо в кабинет: почему-то в этом его дворце – как, впрочем, и во всех остальных – не нашлось места, где можно было устроить столовую. Он сидел на кушетке, обтянутой зеленой тафтой, а завтрак был сервирован на раскладном армейском переносном столике. Бонапарт уже принял ванну – вопреки скептицизму врачей он воспринял новую французскую моду драить себя губкой с мылом каждый день, и теперь его слугам приходилось с утра греть воду. На нем был простой синий военный мундир с красным воротничком, белые бриджи и шелковые чулки. Я подумал, что, быть может, он предложит мне хотя бы кофе с рогаликом – о супе и цыпленке я даже не мечтал, – но он не обратил внимания на то, что я голоден, и жестом пригласил меня присесть на стул с высокой спинкой.

Я огляделся. В кабинете стоял большой письменный стол в форме человеческой почки или, если угодно, скрипки, конструкции самого Наполеона – сделанный так, чтобы он мог втиснуться в изгиб в середине и заниматься корреспонденцией. Стол был завален бумагами, а его ножки были выточены в виде грифонов.

Другой стол, поменьше, предназначался для его нового секретаря, Клода Франсуа де Меневаля, недавно сменившего на этом посту Бурьена, когда последнего уличили в спекуляции военными поставками. Молодой и красивый Меневаль поднял на меня глаза и напомнил, что мы с ним встречались в Морфонтене, когда праздновалось подписание договора с Америкой. Я кивнул, хотя совершенно его не помнил.

Убранство кабинета дополняли огромные, как утесы, книжные шкафы от пола до потолка, что, несомненно, защищало помещение от зимних сквозняков. Над камином высились бронзовые бюсты старых противников, Ганнибала и Сципиона: они мерили друг друга воинственными взглядами, словно прикидывали, сколько боевых слонов можно использовать в очередном сражении. Последний раз я, обсуждая Ганнибала с Наполеоном, описал, как бы сам повел армию Бонапарта через Альпы, и с тех пор дал себе обещание воздерживаться от подобных экскурсов в военную историю.