Дым без огня - Алексин Анатолий Георгиевич. Страница 3

Ответы ему были и не нужны: походя спросив о чем-либо Юлию Александровну, он удалялся в другой конец комнаты, чтобы так же походя спросить о чем-нибудь Катю. А спросив ее, оказывался возле Александра Степановича, который заранее предупреждал:

— Отвечать не буду!

В Катиной памяти отец неизменно ассоциировался с чемоданом. Чемодан либо упаковывался, либо распаковывался. Так как при встречах и расставаниях слова произносятся особые — громкие или проникновенные, — отец ассоциировался еще и с неестественно приподнятым тоном, с необычными интонациями, которые не должны быть частыми, если хотят заслужить доверие: чрезвычайное не может быть постоянным.

Катя из окна смотрела вслед отцу, когда он уезжал, и сквозь стекло махала ему, когда он приезжал с вокзала или аэродрома. Ей казалось, что походка убывающего отца была легче и радостней, чем походка прибывающего.

Заметив, что мама и дедушка отходят от окна в грустной задумчивости, шестилетняя Катя, уже тогда во всем любившая ясность, спросила отца:

— Ты что всегда так торопишься?

— Боюсь опоздать на самолет. Или на поезд…

— Выходи раньше — и не будешь бояться. А почему нам не машешь?

— У меня в руке чемодан.

— Это в одной. А другая?

Отец стал махать свободной рукой, но с такой дежурной благожелательностью, как если бы встречал или провожал делегацию не очень дружественного государства.

Однажды отец не вернулся из командировки.

— Пропал без вести, — как бы опустевшим голосом сострила Юлия Александровна.

Александр Степанович не любил кощунственных шуток. Тем более что в сорок втором сам пропал без вести, и от этого сообщения у его матери, Катиной прабабушки, разорвалось сердце. А он потом отыскался… Среди бесчисленных глубоких извилин на дедушкином лице Катя давно уже выделила те, которые были шрамами. Сам же дедушка именовал их «траншеями».

— Он не пропал без вести, — оскорбленно прохрипел Александр Степанович. — Он дезертировал.

— Только родной земле надо соблюдать верность при всех обстоятельствах, — возразила Юлия Александровна.

— А детям? — Александр Степанович кивнул на Катю. — А друзьям? А делу жизни?

— Я не дитя, не друг… И не «дело жизни». Каждое слово в русском языке имеет значение остро определенное. Я считалась женой.

— Но согласись: он обязан был по-человечески предупредить.

— Его командировки и были предупреждением. Катя, мне кажется, заметила… И поняла. В шестилетнем возрасте!

— Значит, она взрослее меня. Я по-детски доверчив.

— Доверчивость — это достоинство. С мелкой практической наблюдательностью она может и не сочетаться. А с мудростью вполне совместима!

Сказав так, сама Юлия Александровна с той поры стала изучающе относиться к людям и не верить возвышенным интонациям.

Это случилось летом… Через месяц, вернувшись в город, Катя отнесла в детский сад все игрушки, которые ей подарил отец. Игрушек было много: из командировок положено возвращаться с подарками.

— Это вполне в ее стиле, — сказала заведующая детсадом Юлии Александровне. — Поэт написал: «Есть женщины в русских селеньях», а мы говорим: «Есть Катя у нас в детском саде…» Коня она «на скаку остановит» как-нибудь в будущем, а машину на полном ходу уже задержала.

— Когда?!

— Одну нашу воспитательницу прихватила желчнокаменная болезнь. Катя выскочила на дорогу и, увидев машину с красным крестом, заорала: «Человек умирает!» Под уздцы, можно сказать, «Скорую помощь» во двор привела.

Юлия Александровна привыкла к неожиданным Катиным действиям.

Приходя с мамой и дедушкой к тем их знакомым, которые обычно угощали лишь чаем, Катя, указывая на членов своей семьи, объявляла:

— Они прямо с работы.

— Мы не будем брать тебя в гости! — угрожала Юлия Александровна.

— Лучше сами не ходите в те гости, куда меня надо не брать, — парировала Катя.

— Твои гены! — восклицала Юлия Александровна, обращаясь к отцу.

Александр Степанович все делал по вдохновению… Оно, подобно ветру, надувало податливые паруса его энергии и несло нередко навстречу опасностям. Он по вдохновению ел, не соблюдая диеты, курил ровно столько, сколько не спал, передавая непрерывную эстафету от одной папиросы другой. Нарушая педагогические законы, он предоставлял внучке дерзкую свободу действий. Необдуманно, очертя голову поддерживал своих любимых учеников, и в том числе Васю Кулькова, потому что, однажды поверив, не мог предать эту веру, как вообще не умел отрекаться и предавать.

А Юлия Александровна, прежде чем допустить человека в круг друзей или просто знакомых, подвергала его сложнейшим приемным экзаменам. «Вот и в Васе она сомневается», — думала Катя, уже шестиклассница, отправляясь за Сониной статьей, посвященной братству «Могучей кучки».

Катя явилась без предупреждения — и вначале Васино лицо выразило испуг, как если бы через порог секретного предприятия переступил человек, не имеющий пропуска. Затем Кульков овладел собой… Но только отчасти. Он силился обрести привычную для Кати форму общения, но не сумел. Как один и тот же злак на разных почвах выглядит неодинаково, так и он на почве своей семьи выглядел иным, чем на почве дома Малининых. Катя сочла это естественным. Хотя Юлия Александровна не раз ее уверяла:

— Люди отличаются от растений и тем, что обязаны оставаться самими собой, не меняясь в зависимости от места и времени. Да и вообще ни от каких обстоятельств!

Длинная Васина шея постепенно обрела властную напряженность, сделалась похожей на жезл регулировщика. Он регулировал движение мыслей и поступков членов своей семьи. Цвет лица его и выражение глаз менялись с повелительностью светофора. Если он и не был пророком в своем домашнем отечестве, то уж хозяином был.

Это «строгость заботы, тревоги за них всех, — мысленно расшифровывала происходящее Катя. — Да, регулирует… Но тем предотвращает аварии, несчастные случаи!»

Маршрут Анастасии Петровны пролег на кухню, чтобы Катя, как полагается в вечернюю пору, могла поужинать. Соня сразу же уселась за пианино, чтобы усладить Катин слух.

И только один член семьи нарушал правила: двигался в неугодном Васе направлении — то по собственной инициативе раздвинул стол, чтобы за ужином было вольготнее, то, не спросясь, распахнул окно, чтобы гостье лучше дышалось. И хотя это был Васин отец, молотка у него в руках Катя не обнаружила. Руки эти все время стремились сделать что-нибудь непредусмотренное, но, по мнению Григория Кузьмича, полезное для окружающих. Впрочем, о молотке он все же косвенно вспомнил:

— Ножка-то у стола прихрамывать стала. Гостья пришла — и заметил… Надо бы вылечить!

— Ножка абсолютно здорова, — холодно диагностировал Вася. И обратился за сочувствием к Кате: — Дай ему волю, все по-своему перелопатит.

Вне своего дома Катя для приличия называла Кулькова Васей Григорьевичем.

— А Вася Григорьевич рассказывал, что вы можете прибить молотком любого злодея. Хулигана, например… — сказала она, желая сделать приятное одновременно и Васе и его отцу.

Воображение у Кати было пылкое, подчас искажавшее истину. Но лишь во имя добра и мира!… Вася-то на самом деле говаривал, что молоток Григория Кузьмича может обрушиться и на его неповинную сыновью голову.

Шея Кулькова согласным кивком одобрила Катину выдумку. И Григорий Кузьмич рукавом вытер глаза, которые под влиянием возрастной сентиментальности увлажнялись, видимо, часто.

Катя приступила к изучению кульковской квартиры…

Над Васиным столом она увидела фотографию дедушки, обрамленную рамой из дерева, столь тщательно отполированного, будто оно никогда не было живым. Фотография воспринималась не только как святое место Васиного кабинета, но и как центр всей квартиры. Три комнаты были смежными, — и дедушкин взгляд, зафиксировавший его безоглядную, не боявшуюся обмануться доброту, пронизывал все пространство, на котором обитала семья Кульковых.

Еще в детсадовском возрасте Катя поняла, что Вася любит Александра Степановича беззаветно. И, может, именно за это отдала ему свое сердце…