Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен. Страница 100

Он крепко сжал мою руку.

– Цви… Он действительно ничего вам не говорил? Не говорил, что он собирается сделать?

– Нет.

– Но я ведь знаю это. Я знаю… Нет, ничего не говорите мне… Я знаю, что он хочет меня бросить… Я это чувствую. Будь он женщиной… Но где, скажите, я могу встретить мужчину, которого полюбил бы так? Все это для меня такая беда… Такое несчастье… Прямо с первой минуты…

Он стоял весь облитый солнечным светом. Стоял на каменных ступенях, ведущих к синагоге, и говорил, и говорил немного гнусаво плачущим голосом. Снизу до нас доносились голоса, которые всегда слышны при обычной службе, равно как и топот бегающей детворы, всплески молитвенных песнопений… Несколько мужчин в таллитах курили рядом со входом в синагогу, мне захотелось успокоить его… а заодно успокоиться и самому.

– Давайте обо всем этом и поговорим с Цви…

– Нет, нет… не надо! Он разъярится. Он обвинит во всем меня… А у вас достаточно своих неприятностей. Не говоря уже о том, что этой ночью вы улетаете. Кстати, я сказал Цви, что буду счастлив доставить вас в аэропорт. Я буду скучать по вам, мистер Каминка… Все мы будем. Хорошо… Увидимся позднее. Может быть, молитва немного меня успокоит. И скажите Цви, что я вскоре вернусь.

Его длинная скорчившаяся тень спускается вслед за ним по ступеням, и они исчезают в детском саду. Ну а ты сам – где ты? Твоя собственная тень застыла на бетоне стены, распласталась, размером в прожитую жизнь. «Я буду скучать…» Как быстро фарс оборачивается трагедией. Я буду по вам скучать. Чья тень исчезнет следующей? Холодный свет. Небо утопает в синеве. Мягкое дуновение ветра. «Всем нам будет не хватать…» Кто ты? Потрепанный жизнью старик. И тем не менее… Строго прочерченные улицы, обрамленные эвкалиптами. Шагай. Шагай. Отчизна… ты можешь стать родиной. Крохотная собачка с задранным хвостом тащится за огромной сукой, уткнувшись носом ей в зад. Повсюду дети. Ими запружены улицы. Который все же час? Зеленые склоны оврага, простершегося ущельем меж двумя домами. Это напоминает пропасть. Об этом не следует говорить, об этом не принято даже упоминать, но факт есть факт; страна под названием Израиль есть не более чем эпизод. Но может быть, история отнесется к Израилю милосердно? В виде исключения, а? Аси, что ты можешь сказать об историческом милосердии? Вот тебе тема для обдумывания. А пока – шагай. Шагай. Время уходит. Его не остановишь. По тебе, который собрался бесшумно исчезнуть в ночи, будут скучать. Не злиться, не проклинать. Скучать, побежденные, потрясенные твоим великодушием. Твоей уступчивостью. Твоим даром. Аси и Дина спешат обнять тебя перед разлукой – эти дни так сблизили вас. А пока что я спускаюсь по тропинке, петляющей по склону оврага, исчезая среди благоухающих зарослей, выводя к площадке, откуда открывается ошеломляюще прекрасный вид на залив. Где-то вдалеке лают собаки. Приземистые корпуса Техниона окружают меня слева и справа. Запомни это. Усталыми глазами запечатлей все это в солнечном свете. Позднее другой ландшафт перекроет для тебя воспоминание об этом… Но однажды все вернется. И ты вспомнишь. Как сидел на каменном уступе, расстегнув на рубашке все пуговицы так, чтобы ветерок с залива обдувал твой шрам, вызывая страстное желание расчесать его. А солнечный блеск вызовет в твоей памяти сверкание ножа. Ни следов фантазии, никаких сожалений. Овладевшее ею раздвоение личности, которое требует от меня невозможного – сдержать некие невысказанные обещания. Но мыслимое ли это дело? Не отсюда ли их общее во мне разочарование, когда они решили, что я настолько испуган, что не поинтересовался даже судьбою собаки. Надеюсь, что когда-нибудь наши дети поймут, что некогда произошло на самом деле.

– Эге-гей!.. Тут кто-то есть! – прокричал юношеский голос над моей головой. – Какой-то старикан…

И разом колонна подростков промчалась совсем рядом, продираясь сквозь заросли кустарника, подобно пестрой многоцветной змее, скатываясь вниз по тропинке в десятке сантиметров от меня с гиканьем и свистом.

– Эй, ребята! Который час?

– Уже одиннадцать.

Колонна прокатилась по склону вниз и исчезла в подлеске. Я вскарабкался вверх и прошел мимо синагоги, вновь превратившейся в детский сад, на двери болтался огромный замок. Белый автомобиль исчез. Одетый в какое-то старье, Кедми стоял перед домом со шлангом в руке и мыл свою машину, время от времени отдавая командным голосом приказы Гадди, который изо всех сил помогал ему.

– Аси и Дина уже здесь?

– Нет.

– А Цви наконец поднялся?

– С чего бы это? Разве биржа сегодня открыта?

– Который тогда час?

– Времени достаточно, чтобы ты мог еще прогуляться.

Я быстро преодолел ступени. Дверь в квартиру была открыта и наполнена звуками соседского радио и чьей-то перебранкой. Яэль, стоя на кухне, мыла посуду, в то время как малышка важно восседала в своем креслице возле стола, прижимая к себе бутыль с надетой на нее огромной соской.

– Цви еще спит?

Яэль безмятежно улыбается:

– Он отказывается вставать. Ты же знаешь, каков он по утрам.

– Но мы не должны позволять ему валяться в постели целый день. Сейчас я его разбужу.

И, подобно шторму, я врываюсь в салон, раздергиваю шторы, поднимаю жалюзи и начинаю трясти его изо всех сил.

– Хватит уже, хватит валяться, ты, лентяй! Давай-ка на ноги! – Темная ярость накатывает на меня. – Раз-два – и подъем! – И одним рывком я сдергиваю с него одеяло. Запах его белья… Он садится в постели, ошарашенно глядя на меня, потрясенный и недоумевающий.

– Что происходит?

– Вставай! Происходит то, что совсем скоро я улетаю в Америку. Происходит то, что Аси и Дина вот-вот прибудут, а ты хочешь, чтобы посреди белого дня они застали тебя валяющимся в постели!

Он пытается натянуть обратно одеяло, но я резко откидываю его, и оно падает на пол. У него лицо дегенерата – гладкое, чистое, безмятежное. Абсолютная копия моего лица в юные годы – распутника и сластолюбца.

– Какая муха укусила тебя, папа? Ты что, тоже сошел с ума? Который сейчас час?

– Хватит придуриваться, ты что, не понимаешь? Все уже давным-давно на ногах. А ты!..Довольно!..

Он сидит на корточках среди скомканных простыней и исподлобья смотрит на меня встревоженным взглядом.

– Я заснул снова… но во сне я видел тебя.

– Ты увидел меня во сне? – У меня невольно вырвался истерический смех. – Боже, помоги всем нам! А теперь – вставай!

– Ты не хочешь услышать об этом?

– Потом. А сначала – вставай.

Я включил радио на полную мощность. Звуки хора сотрясли весь дом, а я поспешил к Яэли, которая готовилась выкупать малышку и возилась в ванной комнате, устанавливая ванночку.

– Ну, вот он, я, – решительно заявил я и предложил свою помощь. – Давай я тебе помогу. У меня же есть опыт.

– Да что ты волнуешься, папа? Иди и приляг. Ты на ногах с самого утра, а впереди у тебя еще долгий-долгий день.

– Не хочу я ложиться. Хочу быть с вами, покуда я здесь. Хочу еще раз подержать малышку. Давай передай ее мне. Я ее подержу… Не бойся.

И я аккуратно стал раздевать девчушку, уложив ее на свежую пеленку, в то время как Яэль наполняла ванночку водой. От нее шел пар, затуманивая зеркала. Я аккуратно снял с нее крохотную рубашечку и развернул пеленку, обоняя неповторимый и давно забытый мною запах детского желудка. Приготовив мыло и тальк для присыпки, я локтем определил температуру воды. Из-за дверей до нас доносился голос Гадди, к которому чуть позже присоединился баритон Кедми, закончившего дела внизу и поднявшегося в квартиру. Хор кибуцников по радио становился все более громким: страна приветствовала подобным образом – музыкальным фестивалем – приближающийся День весны. В перерыве диктор декламировал стихи из Библии. Кто мог бы представить себе, что эти старинные ритуалы найдут свое место в реалиях сегодняшнего дня? Невероятно. Стало еще больше возбужденных соседских голосов, кое-кто заглядывал, чтобы одолжить чашку молока. Израильское утро. Я снял рубашку, чтобы не замочить ее, и, держа на весу маленькое розовое детское тельце, стал медленно опускать его в воду, пытаясь в то же время каким-то образом развеселить ее. Яэль стояла рядом, готовая в любую секунду прийти мне на помощь, но я жестом отослал ее прочь. Я видел, что она поражена моими ловкими и точными движениями, и изумление ее было неподдельным.