В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь - Сойта Марина. Страница 6
Но я готова была заплатить любую цену, лишь бы не сталкиваться с отвержением моей матери.
Травма оставляет следы. Эти следы могут быть незаметны невооруженному глазу. Они могут быть едва уловимы. Но у любого действия есть противодействие – я писала в «Самоценности», что травма четко следует третьему закону Ньютона.
Сначала это были вспышки, – вспышки гнева, ярости и беспомощности. У меня есть еще один обрывок воспоминания – как в начальной школе я прихожу домой после уроков, кричу, как загнанное в угол животное, и рыдаю, бросая тетради в стену. Я делаю это не из-за учебы, учеба всегда давалась мне легко. Я делаю это, потому что не могу не делать. Я делаю это и ненавижу себя за это.
«Ты такая слабая», – кажется, говорю я себе.
Затем это выплеснулось в пятом классе. Внезапно обнаружилось, что вместо школы две недели подряд я садилась в автобус, следующий по круговому маршруту, и каталась, каталась, каталась на нем до изнеможения. Затем я притворялась, что все нормально, и даже делала выдуманные домашние задания. Дома ничего не подозревали вплоть до звонка учителя. Маму вызвали к директору, а вечером она допрашивала меня с пристрастием: «Зачем ты это сделала? Пока ты не ответишь, твоя сестра не пойдет ужинать, а ведь она устала после тренировки».
Как я могла ответить ей на этот вопрос?
Я не знаю, мамочка. Нет, я не плачу, мама, прости, я знаю, что ты ненавидишь мои слезы. Нет, я не могу не плакать, потому что ты сказала, что Ира голодная, – и теперь мне ее жалко. Я пытаюсь найти хоть какие-то слова, которые способны описать мое состояние, но этих слов нет, я совершенно не владею собой и информацией о причинах своего поведения. Ведь я ребенок, которому всего 10 лет…
Из той школы меня выгнали. Это была лучшая школа города, и я легко вернулась в нее через год (как я и говорила выше, проблем у меня не было ни с учебой, ни с одноклассниками). Я была талантливым ребенком. Я осознаю это, хотя порой мне все еще стыдно это признавать.
Мой психиатр, имеющий большой опыт в детской психиатрии, валидизировал историю с автобусами так: «Если бы я узнал такое о своих детях, я бы сел и пересмотрел всю свою систему воспитания». Но конечно, никто тогда не отвел меня к психологу или психиатру. Эта история покрылась паутиной молчания, как и большая часть историй в нашей семье.
Дисфункциональная семья не может выжить без отрицания.
Однако теперь я знаю, что это был мой первый (из тех, что я помню) побег в состояние транса. Апогей хронической реакции «замри». Стремление помочь себе путем отчуждения от этого мира. Игра в прятки со своей болью.
То, что в пятом классе выглядело как, казалось бы, невинные прогулы школы с целью бессмысленного катания на автобусе, в университете превратилось сначала в нездоровые связи с другими людьми, а затем в прием наркотиков. В течение трех лет я принимала амфетамин – и не только его; но фен[6] определенно занимал главенствующую роль во всем этом, как и мои созависимые отношения.
После университета я завязала. Я ушла и от наркотиков, и от созависимости – с первым рабочим днем я порвала отношения и с феном, и с парнем, с которым жила, уйдя к его лучшему другу. Чувствуете, что фраза «ушла от созависимости» была иронией?..
Плавно и незаметно я перешла к экспериментам со своим телом. У меня медленно и мягко начало проявляться РПП[7] – порывы были и раньше, но, пусть я и употребляла наркотики, до веса тела в 44 килограмма я не доходила. А потом дошла, и обрадовалась этому. 44,4 килограмма, ура. «Идеальный вес», – подумала я. И главное – идеальное кетозное[8] самочувствие. Затем пришел черед алкоголя – впрочем, он плотно присутствовал в моей жизни с 17 лет – и трудоголизма.
У моего поведения была логика, – логика комплексной травмы. Эта логика брала начало в дезорганизованной привязанности.
Привязанность
За последнее десятилетие мало какие теории и научные области дали бы столько результатов, сколько теория привязанности. Впечатляющая масса исследований, подтвердивших ее основные принципы, относится к наиболее важным достижениям в современной психологической науке, на что обратила внимание С. Джонсон в книге «Сила привязанности» (11, 16).
Человек – существо социальное, и это критически важный постулат в понимании комплексной травмы.
Когда мы приходим в этот мир, мы не можем выжить самостоятельно. Для того чтобы развиваться, взрослеть, обучаться, процветать и, главное, выживать, у нашего организма есть биологическая программа привязанности. Она ставит во главу угла нашу связь с тем, кто берет на себя основную заботу о нас. Мы можем называть этого человека «объектом привязанности», «значимым взрослым», «опекуном» и, конечно, «родителем» – самым же главным является то, что от него зависит наше выживание.
До глубины души мы – социальные создания; наши жизни заключаются в поиске места среди других людей (2, 125). От рождения до смерти мы запрограммированы на поиск не только социальных контактов, но и физической и эмоциональной близости с отдельными людьми, которые кажутся незаменимыми (11, 18).
За последние несколько десятилетий удалось многое узнать о развитии мозга и о том, как исследование и игра в контексте надежной привязанности способствуют развитию интеллекта, сотрудничества, любознательности и умственной гибкости. В отличие от этого, страх препятствует саморегуляции, воображению и сопереживанию себе и другим (1, 810).
О привязанности написано множество книг и научных статей, в которых даются самые разные ее классификации. Я предлагаю кратко рассмотреть то, как особенности связи опекуна с малышом будут отражаться на формировании его стиля привязанности[9].
Если опекун распознает и удовлетворяет сигналы малыша, у него формируется безопасная привязанность. Во взрослом возрасте это можно увидеть в такой жизненной позиции: «Я доверяю миру и могу запрашивать помощь».
Если опекун не распознает сигналы малыша, тот неистово плачет и привыкает к тому, что его могут услышать, только если он будет в постоянной реакции «бей или беги». Так формируется тревожная привязанность. Во взрослом возрасте это можно увидеть в такой жизненной позиции: «Я не доверяю тому, что ты останешься рядом, поэтому я буду цепляться за тебя что есть сил и умолять о твоей помощи».
Если опекун не распознает сигналы малыша и не реагирует ни на них, ни на его плач, взывающий о помощи, то малыш застревает в реакции «замри», то есть в оцепенении. Так формируется избегающая привязанность. Во взрослом возрасте это можно увидеть в такой жизненной позиции: «Я отрезан от своих желаний, так как я узнал, что на них все равно не реагируют, поэтому я буду полагаться исключительно на себя».
Если ребенок живет в страхе перед родителями, то у него формируется особый стиль привязанности – дезорганизованная / дезориентированная, или Д-привязанность (9, 114). Если опекун непредсказуем и может отвечать на сигналы малыша самым разным, в том числе жестоким, образом, то у него формируется именно этот тип привязанности. Любовь становится для него источником комфорта и страха одновременно, а жизнь во взрослом возрасте кажется хаосом.
Безопасная, надежная привязанность в детстве является основанием для формирования навыков саморегуляции (9, 116). У детей в безопасной обстановке развиваются воображение, игра и любопытство, в то время как у детей, подверженных опасности, формируются сильные системы тревожности, защитные позы и сигналы предупреждения (1, 810).
В ответ на жестокое обращение и пренебрежение мозг программируется на состояние защитной реакции, которая способствует выживанию в мире постоянной опасности, но часто ценой значительных усилий. Зависимость от враждебных или сильно неадаптированных опекунов может помешать развитию необходимых способностей, помогающих стать сосредоточенным, вдумчивым и хорошо регулирующим себя человеком (1, 808).