Der Architekt. Без иллюзий - Мартьянов Андрей Леонидович. Страница 35

— Подобная охота стала бы не просто развлечением, это — своего рода символический акт, — серьезным тоном заявил полковник Клуге. — Деяние, если угодно, воспроизводящее миф.

— Предпочитаю судить по результатам, — брякнул я.

По лицу генерала Хубе я понял, что от полковника Клуге — берлинской шишки с хорошими связями — наш командир ожидал каких-то важных благ, поэтому и спускает ему всю болтовню о «мифологических деяниях». Вполне вероятно, что-то от этих благ перепадет и нам. Я бы предпочел, чтобы это оказалось горючее для машин. Мой брат, наверное, сказал бы, что у меня совершенно нет честолюбия. Но это как посмотреть. Прибыть в свой полк во главе колонны только что отремонтированных танков, с подкреплением и горючим, — это ли не способ создать себе определенную популярность? Кроме того, я не терял надежды сверкнуть Железным крестом.

Однако Хубе повернул разговор на крайне неприятную тему:

— С вами уже беседовал оберштурмфюрер Хартман?

— Да, однако он был невнятен, — сказал я, не скрывая досады. — Ничего не объяснил.

— Дело в том, что Вальдау и, очевидно, Хельке и Штраубе вчера утром выехали подыскать место для охоты и до сих пор не вернулись, — сказал полковник Клуге, стараясь сохранять приличную германскому воину невозмутимость. — Мы обеспокоены. Это не является нарушением дисциплины, поскольку оба они формально находятся в отпуске, но…

Я не понимал одного: почему все это высказывается мне. Конечно, я обеспокоен судьбой трех немецких офицеров, но по большому счету у меня в Харькове есть свое задание.

— Все более-менее свободные люди брошены сейчас на поиски, — сказал Хубе. — Я лично прошу вас, — он подчеркнул слово «лично», — содействовать оберштурмфюреру Хартману.

«Если ему потребуется мое содействие, — подумал я, не сводя с Хубе оловянного взгляда, — он просто прикажет и стесняться не станет».

Но генерал-майор умел разговаривать с офицерами. Он чуть наклонился ко мне и проговорил доверительным тоном:

— Отнеситесь к этому делу так, словно оно — ваше кровное. Собственно, так оно и есть.

Я отсалютовал военным, кайзеровским манером, снова сказал «Хайль Гитлер» и вышел из здания штаба дивизии. Собака валялась на том же месте в том же положении. Флаг вдруг поймал ветер и с треском распрямился. Солнечный луч прошел сквозь свастику, наполнил шелк алым сиянием. Может быть, все еще не так плохо, подумал я. В конце концов, я действительно склонен во всем в первую очередь замечать худшее.

На поиски пропавших офицеров был собран отряд из двадцати человек, в основном — из Шестнадцатого мотоциклетного батальона (он частично базировался прямо в Харькове) и из числа размещенных здесь эсэсовцев. Памятуя совет генерал-майора Хубе, я выразил желание добровольно присоединиться к поисковому отряду. Своему унтер-офицеру я дал задание — проверить двигатели двух последних танков самостоятельно. Немного поработав с Кроллем, я не сомневался в его добросовестности: этот парень любил технику, и надобности стоять у него над душой никакой не было.

Хартман встретил меня уверенным кивком:

— Я не сомневался в том, что вы изъявите желание принять участие в спасательной операции.

— Вы уверены, что нам осталось кого спасать? — осведомился я.

— Нельзя во всем видеть только дурное, — назидательно произнес офицер СС. — Сознанию германца должна быть свойственна некоторая упругость, мускулистость. Вы должны видеть мир энергично — ведь он представляет собой лишь сцену, место самовыражения вашего духа.

Я пожал ему руку:

— Прекрасные слова, Хартман. Надеюсь, мы отыщем наших товарищей.

Я видел, что Хартман нешуточно гордится своим умением видеть людей насквозь. И что у него имеются определенные основания для такой гордости. Впрочем, за душой у меня и нет ничего, что я хотел бы спрятать от вездесущего ока. Обер-лейтенант Эрнст Шпеер — весь как на ладони. Открыт и ясен. За исключением легких нюансов — но у кого, прости господи, таких нюансов не имеется!..

На мотоциклах мы отправились на юг от города. Здешние леса похожи на небольшие зеленовато-коричневые кляксы: их совсем немного, и все они расположены по правому берегу здешних рек — разливающихся весной, пересыхающих в жару, замерзающих зимой.

Здешняя природа совершенно не похожа на нашу. Даже у дубов и кленов листья здесь совершенно иные — крупнее и более грубые, примитивные. Как будто создатель кромсал украшения для этой страны крупными ножницами, наспех.

Дороги были разбиты гусеницами, и на обочине я увидел два больших русских танка — довольно частая для этих краев картина. Ближний завалился боком в кювет, передние катки были смяты, гусеница сорвана. Башня повернута вбок, так что пушка почти уперлась в землю. Странно, подумал я, такое впечатление, будто сражение произошло только вчера. А если это так, то каким образом русский танк оказался здесь, так близко к Харькову? Заблудился?

Сам не зная почему, я остановил мой мотоцикл и подошел ближе к танку. Вот там он и лежал, тот первый русский, которого я удосужился рассмотреть близко. Я не заметил на нем ран или следов крови. Он как будто составлял одно целое со своей грязно-зеленой формой, выгоревшей и пропыленной. Его белые волосы чуть шевелились под ветром, они были одного цвета с местными растениями-метелками и выглядели такими же сухими.

И почему-то я сразу понял, что это русский. Не по его форме — странно, что это был не танкист, а пехотинец, — и не по тому, что он оставался здесь непохороненный, а по каким-то совершенно иным приметам. Он и лежал как-то по-другому, не так, как наши — повернув голову набок и распластав руки, будто последним усилием держась за землю. Его пальцы погрузились в пыль.

Широкоскулое загорелое лицо с выделяющимися белыми бровями не имело возраста. Оно вообще не воспринималось как человеческое. Мне казалось, что я смотрю на мертвое животное, на диковинного зверя.

С руки русского сбежала ящерка и скрылась под камнем. Пока она не сбежала, испугавшись меня, я вообще не замечал ни ее, ни камушка. На миг мертвец как будто пошевелился, еще более утверждая свою связь с этой землей, на которой он лежал.

Я выпрямился. Подбитый танк таращился тупым орудием на своего мертвого товарища. Солнце заливало всю картину, припекало, между лопаток поползла струйка пота. Я смотрел на эсэсовца, хмуро стоявшего на дороге. Он решил подождать меня. Его сапог зеркально сверкал на солнце.

И внезапно уверенность затопила меня. Скоро все здесь переменится. Как бы крепко ни держались русские за свою землю, какое бы единство с нею ни составляли, — мы пришли сюда навсегда, мы покорим здешние степи и леса, мы перейдем Волгу и завладеем русскими заводами за Уралом. Совсем скоро все здесь преобразится, наполнится новым дыханием, новым смыслом. Я вернулся к мотоциклу.

— Что там? — спросил Хартман.

— Мертвый русский пехотинец, два подбитых пятидесятидвухтонных танка. Непонятно, как они здесь оказались. Возможно, заблудились, — ответил я. — А впрочем, ничего особенного.

— И что же вы там делали так долго, если «ничего особенного» не обнаружили? — осведомился Хартман. По неизвестной причине я ему сильно не нравился. Он мне, впрочем, тоже.

— Любовался, — огрызнулся я. — Вы не допускаете мысли, что подобная картина ласкает взор германского солдата?

— Допускаю, — ответил он хладнокровно и завел мотор. Я опасался, что поиски затянутся до ночи и нам придется разбивать лагерь где-нибудь в Balka. Так называются здешние овраги — настоящие реки пыли, рассекающие землю, словно окопы времен Великой войны. Перед рассветом здесь становится холодно, а звезды огромны и их какое-то чертово количество. Человеку не стоит слишком долго таращиться в эту бездну. Лично у меня после сеансов созерцания «бархатной» украинской ночи во всем ее космическом великолепии наутро такое ощущение, будто я накануне перепил дрянного шнапса. Возможно, так не у всех. Вполне допускаю, что Хартман — человек с куда более крепкими нервами, и взаимные переглядывания с бездной не оказывают на него такого разрушительного воздействия.