Здравствуйте, доктор! Записки пациентов (сборник) - Нова Улья. Страница 22

«Йог Раджа Хан состарился в медитации, — как по писаному чеканил один, с громадным, нависшим над губами носом. — Перебирая четки из вишневых косточек, он беспрерывно молился и однажды увидел Брахму. Тот сидел на троне, сияя, как лотос, а вокруг простиралась тьма. „Приблизься!“ — безмолвно приказал Брахма, и Раджа Хан увидел, как между ним и троном пролегли его четки. Осторожно ступая, он двинулся по ним, считая кости шагами, как раньше — пальцами. Боясь повернуть голову, он все время смотрел на свет, исходящий от Брахмы. „Дорога из четок узка и ненадежна, — свербило в мозгу, — сколько раз четки рассыпались, когда рвалась веревка…“ От этих мыслей у него закружилась голова, не удержавшись, он глянул на зиявшую по сторонам бездну. „Не бойся!“ — поддержал его Брахма. Раджа Хан вскинул голову и, преодолев страх, медленно двинулся вперед…»

Уперев локти в колени, рассказчик положил голову на кулаки.

«Близок Создатель, да путь к Нему долог! Не одну человеческую жизнь уже шел Раджа Хан, а трон все не приближался. Раджа Хан утомился, вместе с усталостью пришло отчаяние. „Зачем идти, раз Бога все равно не достичь?“ — решил он. И, зажмурившись, сделал шаг в сторону. Там были четки! Отступил еще — и там! Теперь четки были всюду, куда бы он ни ступал. Он стал приплясывать, оставаясь, как танцор на темной сцене, в луче света — это Брахма не сводил с него глаз. „Бога постигаешь, отказавшись от себя“, — понял Раджа Хан. И побежал к Богу».

Едва дождавшись окончания, Иакинф громко высморкался, зажимая пальцем нос, и, поплевав на сигарету, с силой швырнул в урну.

Поколения в корпусе менялись быстро, а вокруг, как гиены, бродили медики. «Выживет — и так выживет, — шипел про себя Сачурин, — умрет — и так умрет…» Он тысячу раз повторял со сцены эту реплику из «Ревизора», вызывая смех, но теперь она наполнилась новым, ужасным, смыслом. Он вдруг подумал, что весь мир — это огромная больница, над которой возвышается попечитель богоугодных заведений.

А во сне он по-прежнему бродил по сцене, превращаясь в Харитона Скуйбеду, только теперь выбивался из роли, будто шел на поводу у обманщика-суфлера. «Держись за Бога, а больше ни к кому не прилепляйся!» — выступая из тени, учил монах. И добавлял, спотыкаясь на каждом слове, как заика: «Жизнь, что езда на телеге: Бог — это хвост у кобылы, а ближние — виды вдоль дороги…» А иногда хохотал, тряся козлиной бородкой, грозил пальцем: «Посмотри на ближнего своего — разве ты его выбирал? А неразборчивая любовь — это распутство!..» И Сачурин просыпался в холодном поту, в двух шагах от смерти. Он не приглядывался к ближним, лежа в темноте, он слышал их стоны, нес их страдания, которые складывались с его собственными в одну гигантскую пирамиду, подпиравшую небо.

По утрам, соскабливая ложками прилипшую к мискам кашу, угрюмо здоровались, недосчитываясь за столиками соседей. Врачи говорили, что их выписали, но все знали, что они лгут. Привозили и новеньких, с испуганными, существовавшими сами по себе глазами, их встречали, как соседей по купе, понимая, что, любя одних, предаешь других, а любить всех невозможно. Прибывающие быстро опускались, и только Аверьян Богун, прилаживая к щеке скользкий обмылок, скреб и скреб щетину в ржавый, протекающий умывальник…

А Иакинф все не умирал. Он уже пережил свое поколение, и это смутило врачей.

«Тыщу лет проживете, — густо покраснел доктор, проверив его анализы, — ошибочка вышла…»

И Сачурин вернулся к жизни. «Провожающий — не попутчик», — повторяет он со сцены из вечера в вечер, превращаясь в Харитона Скуйбеду, и, оправляя рясу, замыкает на ключ Библию в железном окладе. Срывая аплодисменты, он кланяется, прижимая к подбородку цветы, из ближнего ряда на него восторженно смотрит жена, счастье переполняет его в эти мгновенья до кончиков парика, но, перекручивая ночами простыни, он кусает подушку, не в силах забыть других, полных жгучей обиды, глаз, которыми провожали его бывшие ближние, которых он предал.

Ганна Шевченко

Черная рубашка

— Не нужно напрягаться! Расслабьтесь… — В руке гинеколога что-то звякнуло. — Нет, ну так нельзя. Я же говорю, расслабьтесь. Как я зеркало буду вводить?

Где-то далеко, за тридевять земель, меж моих колен хлопотала миниатюрная девушка в белом, похожая на птичку Тари.

Такая молоденькая, только после института, наверное. Расслабьтесь… Легко сказать. Как это сделать, когда тебе внутрь загоняют холодное, металлическое, крокодилье рыло.

— Ну же, ну не напрягаемся…

Попыталась вдохнуть поглубже и представить себе что-то приятное. Я дома, лежу в теплой ванне, вокруг меня плавают островки белоснежной пены.

— Ну вот, вот же, — птичка защебетала доброжелательней, — хорошо… Первый день последних месячных когда был?

— Седьмого марта.

— Седьмого марта, — птичка Тари на секунду задумалась, — шейка синюшная, это хорошо. Зев закрыт, отлично… Беременность первая?

— Нет.

— Но вы ведь не рожали? Выкидыши, аборты?

— Аборт пять лет назад.

— Один?

— Один.

— Без осложнений прошел?

— Без.

Врач щупала мой живот, а я лежала в кресле и смотрела на потолок. Казалось, он сейчас рухнет, как и моя жизнь.

— Почему дергаетесь? А? — Мне захотелось пнуть ее коленом. — Больно, что ли?

— Больно.

— Где больно? Вот тут? — Она вытащила зеркало и надавила мне на живот справа.

— Тут тоже.

— А еще где?

— Везде. Посередине. Справа. Слева. Я не знаю…

— Одевайтесь, — сказала наконец врач.

Интересно, почему она выбрала гинекологию, я бы ни за что. Медсестра, полная армянка лет пятидесяти, что-то писала в карте. Я оделась и покинула камеру пыток.

— Тебя как зовут? — спросила женщина лет сорока, занимающая кровать возле окна.

Я ответила.

— А меня Марина, — сказала она.

— О, новенькая! — В дверях показалась еще одна жительница палаты, ее лицо светилось.

Я снова себя назвала.

— А я — Лена! — ответила она.

— Че такая радостная? Выписывают? — спросила Марина.

— Неа! Мне на узи сказали, что девочка будет!

— Поздравляю… — выдохнула Марина.

— Ой, извини, Марин… — смутилась Лена.

Хрупкая, бледная как опенок, Лена виновато поправили свою стрижку-«шапочку», легла на постель поверх одеяла и взяла с тумбочки книгу «В ожидании ребенка».

Марина сжалась в комок и натянула одеяло до подбородка. Она походила на царевну-лягушку. Округлое лицо с пухлыми щечками, большие зеленые глаза, конопатый нос, широкий рот и рыжеватые кудряшки, обрамляющие лоб.

В палату заглянула медсестра:

— Где Брыкалова?

— Там, где и всегда, — ответила Марина.

— Ареват Мамедовна, принесите нам, пожалуйста, кислород, — попросила Лена.

— После процедур. Ты почему копаешься в пакетах, — обратилась она ко мне, — тебе предписан строгий постельный режим.

— Что значит кислород? — спросила я, укладываясь, когда медсестра ушла.

— Подушка с трубочкой, чтоб дышать. Мы же на улицу не выходим, а ребеночку кислород нужен, — ответила Лена, оторвавшись от книги.

— Моему уже ничего не нужно, — тихо сказала Марина, — какая же я дура. Какая дура! Столько лет не могла забеременеть, а теперь натворила такое! Попросила своего комод передвинуть, хотела перестановку сделать, а он не захотел. Так я назло сама двигать стала, когда он на работу ушел. А сегодня меня почистили… Гребаный комод!

Она потянулась за бутылкой воды к подоконнику, одеяло сдвинулось, и в просвете показался пропитанный кровью марлевый ком, наверченный как подгузник.

— Меня пронесло, тьху-тьху-тьху, а ведь то же самое могло случиться на нервной почве.

— И ты тяжесть подняла? — спросила я.

— Нет, это все из-за рубашки.

— Какой рубашки?

— Из-за черной, — сказала Лена, отложив книгу, — я как-то пришла домой, вижу, черная рубашка лежит на стуле. У меня такой не было, у мужа тоже. Я потом у него спросила, он сказал, что понятия не имеет, откуда она взялась. А на манжете булавка приколота. Я скорее на кухню. Взяла святую воду и подхожу к ней. А она встала и пошла. Это нечистая ко мне приходила…