Здравствуйте, доктор! Записки пациентов (сборник) - Нова Улья. Страница 32

И ты тоже обязательно сможешь…

Ирина Горюнова

Серафима

В тесной и неуютной сестринской пахло антоновскими яблоками и шоколадом. Освежающий запах дачной антоновки был домашним и знакомым, но в сочетании с шоколадом и примешивающимся к ним запахам йода и хлорки вызывал чувство раздражения. Комната для медсестер была бедной, как и во всех государственных больницах. В одном из углов стоял допотопный, временами порыкивающий холодильник «Саратов», называвшийся холодильником, очевидно, по недоразумению, так как в него почти ничего не помещалось — пара йогуртов и бутербродов да пакет молока. На бутылочно-зеленого цвета стене висел прошлогодний календарь с гордой надписью «Московская Федеральная налоговая служба», подаренный кем-то из пациенток. Письменный стол, стоявший у окна, поблек давно облупившимся лаком, и на его жирной засаленной столешнице были видны разводы от чашек. Рядом с дверью, как часовой, вытянулся шкафчик, в котором висели массивные металлические крючки. На них болтались потасканное серое пальтецо и белый халат, давно превратившийся в замызганную тряпку. С другой стороны громоздилась кушетка, накрытая прорванной и порыжелой целлофановой пленкой.

Фима притулилась на рассохшемся скрипучем стуле, прихлебывая остывший чай из кружки, рисунок которой расползся паутинками трещин. За окном таял душный и сумрачный день, громоздя черные тучи в ожидании ливня. Акушерка злобно смотрела на большой мешок яблок, неряшливо сваленный в углу, рядом с кушеткой. Сегодня ей не повезло: погода была мерзкая, по дороге на работу она промочила ноги, да еще вдобавок какая-то шустрая старушка, залезая в трамвай, сильно двинула ее по ноге своей тяжелогруженой сумкой.

«Тащат чего-то, тащат, — бормотала она вполголоса, — вот все что могли яблоками завалили да шоколадом. Нет бы денег принести, а они вот яблоки! Понятно, что в бесплатном роддоме ничего не заработаешь, надо в коммерцию идти». Она лениво почесала себя по мокрой шее и вздохнула. «Только успела помыться, — подумала она, — опять вся потная! Да, езда в общественном транспорте к чистоте не располагает, результат оставляет желать лучшего».

— Фима-а! — раздался зычный голос из коридора. — Еще одну привезли, принимай!

— Ох ты ж боже ж мой, — запричитала Фима, — и минутки свободной нет, чайку попить. — Да иду я, иду, Борис Филиппыч, бегу уже, бегу, — добавила она уже шепотом. Она пригладила волосы руками, судорожно одернула юбку и встала со стула. — И шо ж то за жизнь-то такая собачья, — охая и кряхтя, пробурчала Фима, шлепая разношенными тапками по холодным плиткам пола.

Серафиме Петровне Мыриной недавно исполнилось сорок четыре года, о чем она старалась не вспоминать. Жизнь так сложилась, что Фима с детства была у матери на побегушках. Отца она не знала, а мать про него ничего не говорила, кроме как «подлец и негодяй». Иногда еще добавляя, что это он виноват во всех их несчастьях и бедности и что из-за него она оказалась парализованной. Анна Анатольевна была, по сути, несчастной женщиной: отец их бросил, не снеся ее жесткого нрава и привычки всеми командовать, а потом по дороге на работу женщина попала в аварию, после которой ноги отказались ей служить. Поскольку Анна Анатольевна всегда была женщиной властной, в прошлом руководителем одного из отделов Министерства финансов, сама мысль о том, что она теперь полностью зависима от дочери, приводила ее в неистовство. Дочь она возненавидела: «впереди у той целая жизнь, муж, дети, а мама потом будет заброшена в дом инвалидов». «Она ходит, бегает, прыгает, может плавать и танцевать. Я ничего не могу. И не хочу ее счастья, а хочу, чтобы она была со мной. Я ее родила, она обязана мне всем».

Потихоньку Анна Анатольевна стала требовать от Фимы, чтобы та приносила ей водку, — только так можно было заглушить свои мучения, свои нескончаемые внутренние монологи, свой страх.

«Подай, принеси, марш в магазин! Ты почему суп не сварила? — недовольно бурчала мать, сидя в инвалидном кресле. — Тебе что, сто раз повторять? Шляешься, стерва, по пацанью, а дома мать беспомощная. Учти, принесешь кого в подоле, выгоню!»

Девочка обычно молчала, забившись в темный и пыльный угол коридора, пригнувшись и закрыв руками уши. Она знала, что если будет спорить, то этот крик будет продолжаться еще вечность. Мать, несмотря на инвалидность, глотку имела луженую и отыгрывалась за свою беспомощность и несложившуюся жизнь на дочери. Фима не могла сказать, что все время пробыла в библиотеке и готовилась к экзаменам в медучилище, — мать бы ей не поверила. Да и какие мальчишки, когда одежонка у нее была сильно поношенная и в заплатках, а на ногах уродливые боты «прощай, молодость»?

Однажды, получая для матери в поликлинике лекарства, Фима просмотрела ее карточку. Там было написано, что «из-за межпозвонковой грыжи, образовавшейся в результате аварии, пациентка утратила произвольные движения иннервационных мышц». Девочка догадалась, что ее отец здесь ни при чем, хотя эти термины ей ни о чем не говорили.

Жили они на мамину пенсию по инвалидности да на те мизерные заработки, которые Фиме удавалось иногда перехватить. Жильцы дома знали их и, чем могли, помогали несчастной девочке. Кто вещички ненужные отдаст, кто угостит бутербродом или яблоком; кто попросит присмотреть за ребенком или сходить в магазин и, отводя глаза, сунет ей десятку в карман. Девочка была рада и этому. Она никогда не отказывалась помочь кому-либо, бросаясь поднести продукты, открыть дверь женщине с коляской, поднять старику упавшую палку. Ее большие глаза казались припорошенными серой дорожной пылью и ничего не выражали. Каштановые волосы Фимы всегда были забраны сзади в хвост — деньги на стрижку — непозволительная роскошь. Девочка почти не знала ласки и удовольствий: учеба и хлопоты по дому — вот все, что у нее было. Иногда соседи угощали ее мороженым или конфетами. Эти удивительные наслаждения она тщательно скрывала от матери, боясь потерять их. С тех пор мороженое стало для нее символом радости и достатка. Единственное, что ей разрешалось, вернее не запрещалось, это читать книги, и Фима обрела в них своих учителей, наставников и друзей.

В школе девочку сторонились, брезгливо смотря на ее поношенные, иногда явно не по размеру вещи и старую мамину сумку, которую к тому же приходилось регулярно замазывать чернилами и латать прорехи большой иглой, исколов себе до крови пальцы. А Фима не стремилась обзаводиться друзьями, стыдясь матери и боясь новой боли, предательств, обид и сплетен. Девочка даже ходила по коридорам школы как-то боком, прижимаясь спиной к стене, будто боялась удара сзади. Когда она поступила в медучилище, мечтая со временем вылечить маму (и тогда она станет нежнее и добрее), ничего не изменилось. Подруг у нее не было, ребята даже не задирали ее, считая это ненужным знаком внимания для такой оборванки и блаженненькой. Только учителя гордились ею, проча девочке большое будущее, так как она выкладывалась полностью, стараясь выучить нужные предметы и поступить потом в институт. Все время опять занимали книги и мама.

Окончив училище с красным дипломом, Фима подала документы в медицинский институт, но тут вмешалась мать.

— Хватит бездельничать, — орала она, брызгая слюной. — Мы живем впроголодь, а ты учиться! Иди работай, умная выискалась.

Так Фима и оказалась в роддоме № 9 акушеркой и прижилась там. Чего только не насмотрелась она за эти годы! Бесплатная медицина порой жестока к своим пациентам. Это за деньги тебе обеспечены льстивые улыбки и облизывание с ног до головы, а здесь ты только в качестве нищего, униженно просящего о помощи, как о милостыне.

Слово «наркоз» звучало в родовой как ругательство — его почти никому не давали, берегли для случайных «платников».

— Рожай сама, авось не помрешь, — говорили врачи, равнодушно проходя мимо роженицы, корчившейся в муках. А некоторые еще добавляли: — Будешь орать, на улицу выбросим, рожай как хочешь или заткнись — не ты первая, не ты последняя.