…и его демоны - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 11

Профессор вызывает крупную женщину-врача, вдвоём они изучают его бумаги, ничего в них поначалу не понимая, но затем сориентировались. Решение — его должен посмотреть доктор, они называют его «Мурза», но это, как потом выясняется, — кличка, под исследованием, которое он выдаст Председателю, будет стоять другая фамилия, впрочем, кавказская. В Бакулева полным-полно кавказцев, эти полуиностранцы всегда вызывали интерес Председателя. В них есть изюминка, то кальян увидишь в углу, то вино особое своё пьют, то папаха на гвозде висит.

Мурза занят на операции. Когда он появляется, то Председатель уже сидит в его кабинете. Его без очереди привела в кабинет, открыв дверь своим ключом, тоненькая медсестра с носом-пуговкой. Мурза приходит, кладёт Председателя на кушетку на спину, мажет гелем его шею и с силой начинает давить рабочей частью, видимо, ультразвукового прибора на артерии, ведущие к мозгу. Даже больно. Но Председатель молчит. Всё это ведь уже не жизнь, а постжизнь, и чего уж теперь. Переплыл Стикс, молчи. Серьёзный Мурза. Татарин, что ли…

Они навыучивались на докторов, татары и кавказцы, потому что им мамы серьёзно вдалбливали: «Учись, Мурзинчик, будешь жить много лучше, чем все другие. Ученье — свет, неученье — тьма». Вообще-то эта заповедь, что и у Jewish mothers — «учись, Давидка», и Давидка становится академиком.

Закончив с его артериями и аортами, серьёзный Мурза спустился с ним вниз, зашли к профессору. Тот по-прежнему сидел в толстом облаке дыма. Помимо того что он был профессором, он ещё собирал картины умерших друзей Председателя — художников. На этой территории картин они и познакомились. Ведь изначально Председатель был человеком искусства, отлично знал современную и старую живопись, дружил со многими художниками. Потом сбил в стаю мальчишек и девочек.

В тот день, когда травка зеленела и солнышко блестело завлекательно, после ухода Мурзы, Мурза серьёзно отчитался перед профессором, профессор вызвал доктора Лену, и она увела его и сопровождающего Серёгу из Химок в кабинет 108, где приладила к его груди присоски, воткнула в клеммы на присосках провода, повесила на талию чёрт знает какой прибор и попросила прийти завтра в 11 часов.

Завтра опять травка зеленела, солнышко блестело, и они вновь шли от автомобиля через арку из 1-й Градской собственно в Бакулева. Доктор Лена, им сказали, будет только в 12 часов, велели передать. В коридоре они столкнулись с профессором, тот, одетый в полевой хирургический костюм, спешил: «У меня совсем маленькая операция, — извинился любезный профессор, — а потом я к вашим услугам». И убежал.

С Серёгой они стали ходить по коридору, читать бакулевские приказы и разговаривать. Так как оба сидели, то говорили они преимущественно о тюрьме, о чём же ещё могут говорить отсидевшие.

Оба понимали тюрьму, уважали тюрьму и не относились к тюрьме с ужасом. Поделились друг с другом различными эпизодами тюремной жизни, втянулись и, забывшись, стали со священным восторгом копать глубже, даже о тюремной еде долго поговорили. Председатель вспомнил, как в тюрьме строгого режима, находившейся к тому же внутри лагеря строгого режима, он и Ваня Рыбкин отмывали от жуткого комбижира макароны, чтобы потом заправить их по-своему.

Пришла Лена, переоделась в каком-то чуланчике. В это время Председатель и Серёга следили за подозрительным юношей-санитаром в красной косынке на голове. Юноша, тонкий, как стебелёк, и женственный, был определен ими как «гомик»: оба выразили сдержанное возмущение тем, что теперь гомиков вокруг как собак нерезаных.

«Чего это я? Больше делать мне нечего… У меня, судя по всему, где-то с месяц жизни осталось, а я тут гомиков с Серёжей изучаю», — укорил себя Председатель.

В сущности, было непонятно, сможет ли он в этот месяц убыстрить темп своей жизни намного, чтобы успеть доделать то, что хотел доделать. Или не сможет, и всё равно будут лакуны, ничем героическим не заполненные?

В 108-м Лена сняла с него присоски и аппарат. Сообщив, что ей нужно двадцать минут на расшифровку, она призвала его ждать в коридоре. Он вышел, и они опять стали говорить с Серёгой о тюрьме.

Появилась высокая, общёлкнутая тесной одеждой, красивая сука на каблуках, а с ней мужчина со всклокоченными седыми волосами. Председатель понял, что у мужчины ситуация такая же, как и у него — Председателя. Свалилось несчастье, он на пороге смерти, а это его девка или жена, и ей всё по барабану. Раскачивается в такт музыке, вливающейся ей в ухо через наушник. «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда».

У Всклокоченного, как и у Председателя, мать, по всей вероятности, давно находилась в параллельных мирах. Всклокоченный сел, а девка спросила, обратив руку в сторону кабинета 108:

— Там кто-нибудь есть?

— Есть, — серьёзно отвечал Серёга из Химок. И действительно, кроме доктора Лены там находились ещё трое. Итого четверо. Более чем есть.

— А ты звонила? — Всклокоченный, до того сидевший согнувшись, локти на коленях, ладони рук на голове, в позе «схватившись за голову…», поднял голову и обратил лицо к красивой своей самке на каблуках.

— Звонила.

Между тем музыка руководила ею и её движениями. Её корячило, складывало и разгибало. В какой-то момент она поняла, что ведёт себя неподобающе. У её мужчины обнаружилась смертельная болезнь, нужно спокойнее.

Хватило её ненадолго.

— Ну ты звонила, и что? (Опять Всклокоченный.)

— Он выехал.

Девка вынула из сумочки, о боже, ещё более неуместный в этой ситуации чуингам. Развернула, вставила в ярко окрашенный ротик.

Вышла Лена с пачкой бумаг и стала объяснять Председателю что-то о желудочках (видимо, сердца…).

— Детка, я ничего в этом не понимаю. Пошли к Михал Михалычу, ему всё расскажете.

Вдвоём в кабинете профессора Лена и профессор написали ему название трёх лекарств, обязали измерять ежедневно давление и прийти через месяц.

Дома, в меню, сопровождающем лекарства, он нашёл такое количество упоминаний о возможных смертельных исходах, что понял, дела его очень плохи. А вот голова заживёт, дыры затянутся.

В компьютерной почте, среди обычных зазываний на культурные мероприятия (такие как «Архстояние» в деревеньке Никола-Ленивец и «балет Москвы»), он нашёл письмо из Воронежа от краеведа Антона.

«Ну что же Вы? Решили? У меня как раз есть сейчас время, чтобы заняться Вашей историей».

Речь шла о его попытках выяснить, кто был на самом деле его дед по отцу. Отец удивительным образом никогда о своём отце не вспоминал и не говорил о нём. Было непонятно ни когда он родился, ни когда умер. Вроде был директором элеватора, а погиб? «Погиб, как все, в Великую Отечественную», — объясняла ему мать много позднее.

А потом он нашёл в 2008-м, после смерти матери он забрал фотографии, фотографию бабки с отрезанным от неё военным. Запись на обороте фотографии была подчищена.

Антон ждёт аванса. Он запросил 15 тысяч аванса и теперь ждёт. Посылать? Не посылать? Судя по всему, Председателю не придётся дожить до результатов исследования.

Загадка его отца

И в облике, и в характере его отца были странности, которые стали понятны ему ещё ребенком. В настоящее же время они выпирают и распарывают ткань семейной истории Председателя. Несмотря на то что пепел его отца давно, с 2004 года, покоится в колумбарии близ Харькова, замурованный в жалкую стену, куда к нему в 2008 году присоединился пепел его матери.

Вот те странности отца, которые Председатель схватил ещё ребенком.

Отец отличался такой молчаливой, красивой деликатностью, не свойственной для его времени и места — армии, где преобладали сельские дети — мужланы с грубыми красными руками.

У отца были красивые кисти рук, длинные узкие пальцы, ловко передвигавшиеся по грифу гитары. Отец играл профессионально ловко и пел серьёзным и умным голосом, тембр был средним между тенором и баритоном. Он знал множество романсов и просто русских песен. Отец красиво и правильно говорил.