«Битлз» in the USSR, или Иное небо - Буркин Юлий Сергеевич. Страница 24

Тот успокоился, заулыбался, подобрал хвост и продолжил работать челюстями.

– Послушайте! – начал Джон. – Послушай, Брайан, это какое-то Средневековье… Это что же, тот самый знаменитый композитор, который написал про нас статью? И вот во что он превратился?

– Точно так, именно из-за этой статьи и превратился, – ответил страж порядка за Вепрева. – Но давайте-ка, граждане музыканты, лучше присядем за стол, выпьем, закусим, и я расскажу вам эту грустную и поучительную историю. Тем более что потом у меня к вам будет важное дело.

Они подошли к столам и расселись. Банкет был не слишком богатым – водка, газвода, пиво, ломтики вареной колбасы, хлеб, шпроты, крупно нарезанные овощи и зеленый лук.

– Концептуально, – заметила Йоко. Все налили и выпили за искусство.

– После того как Никитушка про вас в шестьдесят четвертом ту ругательскую статью написал, – милиционер, не торопясь, закурил «беломор», – пошла его жизнь под откос. Жена стала к нему холодна, друзья отвернулись. Марк Бернес про него частушку сочинил и везде пел, только я не могу сейчас ее повторить, она сильно матерная.

– «Марк, Марк!…» – зло и быстро затараторил Богословский, лицо его исказила злобная гримаса, и он стал делать резкие движения руками, словно кого-то или что-то от себя отгоняя.

Милиционер потрепал Никиту по плечу, и тот затих.

– Диктор Левитан обидный шарж нарисовал. Но это все можно было вытерпеть. А вот потом… – зловеще продолжил милиционер. – Кстати, меня Егором Петровичем зовут.

Все поручкались и выпили за поэзию.

– Что же было потом? – поинтересовался Джон.

– Потом началось самое ужасное, что только может произойти с творческим человеком в нашей стране, – его стали травить в газетах. Писали, что песни Н. Богословского проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советским людям. Что он и вовсе бездарь и халтурщик, а значит, все его доходы – нетрудовые. Его концерты стали отменять. Он начал пить, бродяжничать… Искали его долго, нашли в Архангельской области в рыбачьей артели, где он числился чернорабочим. Да только поздно уже было. Застудился он и головушкой того… ослабел.

Егор Петрович грустно посмеялся. Выпили за рабочих.

– А… К нам-то у вас какое дело? – вспомнил Пол.

– А дело вот какое. Опомнились наши начальнички, поняли, что жалко терять такой талант…

– Никита – талант, – подтвердил душевнобольной, роняя изо рта крошки хлеба.

– Да-да, – кивнул ему Егор Петрович и дунул в папиросу. – Ну, и направили к нашему светилу психиатрии, академику Снежевскому. Он Никитушку нашего осмотрел и говорит, есть шанс.

Все налили и выпили за медицину. «Битлы» были уже порядком подшофе, но, несмотря на трагичность рассказа, почему-то пребывали в отличнейшем настроении.

– Какой же это шанс? – нетерпеливо спросила обычно немногословная Йоко. Видимо, рассказ лежал в плоскости японских притчей.

– А шанс вот какой, и здесь, товарищи битласы, нужно ваше непосредственное участие и помощь. Только вы можете спасти самого главного и самого именитого нашего композитора, вернуть его в строй. Чтобы он опять мог радовать нас своими песнями.

– Так мы готовы! – растроганно сказал Ринго. – Мы оплатим лечение в любой клинике, правда, ребята? Он ведь из-за нас пострадал. Ну, написал, не подумав, с кем не бывает…

– Это можно, – согласился Джордж. – Опять же в Индии, в ашрамах, есть замечательные целители.

– Нет, товарищи, в клинику его не надо. Все гораздо проще. Академик сказал, что нужно лишь, чтобы вы вчетвером положили ему ладони на голову и сказали – прощаем, дескать, тебя за грубое выражение «жуки-навозники».

В этот момент у Джона появилось странное чувство, что он находится в театре и смотрит какой-то бездарный спектакль и что во всем этом прослеживается какой-то подвох. Но алкогольные пары не дали ему додумать эту мысль.

– Вы готовы?

– Да, конечно! – выкрикнул за всех Ринго.

– Ну, все, айда, – скомандовал Егор Петрович.

Они встали, подошли к несчастному советскому гению, и Бронислав заставил их отрепетировать слово «proschayem», которое следовало произнести три раза. Чувствуя себя немного идиотами, они возложили длани на седую голову композитора и, глупо улыбаясь, вразнобой произнесли: «Прощаем! Прощаем! Прощаем!»

В комнате повисла тишина. Стало слышно, как в трубах над головой булькает вода. Композитор перестал качать головой, глаза его обрели осмысленность. Вдруг он резко встал, с удивлением, как будто очнулся от сна, огляделся, заметил «битлов», улыбнулся и светски поклонился им.

Кланяясь, он увидел, во что одет, охнул, извинился и выбежал в соседнюю комнату.

Через минуту к гостям с широкой улыбкой вышел упитанный человек в дорогих роговых очках. Одет он был безукоризненно.

– Благодарю вас, друзья! – воскликнул он. – Надеюсь, ваше прощение было чистосердечным, вы больше не имеете ко мне никаких претензий и не обиделись на этот маленький розыгрыш? Композитор Никита Богословский к вашим услугам.

«Битлы» ошалело смотрели на него. Мало того что этот человек был по-другому одет, у него было другое лицо… Но все разъяснилось тут же, когда вслед за ним вышел уже переодевшийся бывший заключенный.

– Прошу любить и жаловать, – представил его Богословский. – Аркадий Пильняк, актер чеховского театра и, по совместительству, мой двойник.

Исцелившийся душевнобольной композитор поклонился… Милиционер тоже оказался профессиональным актером.

Потом они все вместе сидели за столом и продолжали выпивать, хохоча и вновь и вновь припоминая детали розыгрыша.

– Все-таки, Брайни, – попросил Джон, – спроси Никиту (они уже были на «ты»), какого хрена он написал ту статью? – И тут же сам обратился к Богословскому: – Я знаю, что она была не первая и не последняя, но, насколько я понимаю, те пасквили были заказные, их писали журналисты, которые иначе лишились бы своей работы. Но ты, ты сказал, что даже коммунистом-то никогда не был!

– Джон, я бы мог сейчас наврать с три короба, и ты бы все принял за чистую монету, поверь мне. Сказал бы, что меня пытали или угрожали… Но нет у меня объяснения, кроме того, что я был самодовольной жопой. Что я сам, будь оно все проклято, не знаю, зачем я это сделал. Простите меня, ребята, старого дурака. Я счастлив, что познакомился с вами! Поверь, я нет-нет, да и возвращался к этой долбаной статье все эти годы. Я ушам своим не поверил, когда узнал, что вы приехали, и тут же решил организовать этот спектакль – в надежде на прощение. Несмотря на то что я человек очень занятой – я ведь, между прочим, – Богословский сделал каменное державное лицо и поднял бровь, – председатель Союза композиторов СССР, ни много ни мало!

– Ого, – удивился Пол, – так ты начальник над всеми вашими композиторами?

– Да, – скромно кивнул Никита.

– У нас и над писателями есть начальник, – встрял Егор Петрович.

– Никита, сыграй что-нибудь из своего, что ты сам любишь, – попросил Ринго.

– Из своего? – задумался Богословский. – Только не «Шаланду»! Он подошел к стоящему в углу обшарпанному пианино «Сибирь», сел за него и положил пальцы на клавиши. – Что ж спеть вам?

Взял минорный аккорд, по свингу двинул бас вниз и начал:

– Темная ночь,

Только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах…

Остановился.

– Красивая мелодия, – похвалил Ринго, – давай дальше.

– Да нет, не идет что-то, – признался Никита. Посидел над клавишами молча, потом заиграл другую мелодию, повеселей, и запел:

– Только глянет над Москвою утро вешнее,

Золотятся помаленьку облака…

Остановился снова.

– Да ну, ребята, давайте лучше из вашего. Вот эту, например. – И как-то странно, слегка по-джазовому себе аккомпанируя, запел:

– Michelle, ma belle, * [* Мишель, моя дорогая (фр.).]