Наследница (СИ) - Невейкина Елена Александровна. Страница 77

— Нет, пан Ален, слишком длинный и медленный выпад! Резче, а не длиннее! Повторить! Ещё! Нет, плохо. Ещё!

Голова шла кругом от этой карусели. А ещё говорили, что нельзя без разрешения покидать школу. Какое там покидать! Тут до кровати-то не знаешь, как добраться. Юзеф находился в таком же состоянии. Они, встречаясь в коридоре возле комнат, не имели сил даже на короткий разговор. Только обычное приветствие, вежливый поклон и — к себе, отдыхать.

Как-то раз после нескольких часов подряд, проведённых в зале (погода стояла мерзкая, и чучела перенесли в помещение), Элен вошла в комнату и со стоном повалилась на кровать, не сняв даже перчатки. Штефан тут же оказался рядом.

— А, ну-ка, давайте я вам помогу. Перчатки… Сапожки… Камзол… — приговаривал он, снимая всё это с Элен.

— Всё болит, — внезапно пожаловалась ему Элен. — Особенно ноги. В них как будто что-то гудит.

— А что ж вы хотите? Прыгаете целый день на них, конечно, загудят. Давайте-ка я вам их чуток разомну.

Элен с удивлением привстала на кровати.

— Да не бойтесь. Вот увидите, вам сразу легче станет.

Он присел рядом, положил себе на колени одну её ногу и стал аккуратно поглаживать, тихонько пощипывать, слегка растирать.

— Как хорошо… Откуда ты знаешь, что нужно делать?

— Да я ж ещё пану Яношу, когда он молоденький был, помогал. Раз один какой-то лекарь был у него и показал, как нужно сделать, чтобы не болело. Я и запомнил.

— У него что, тоже ноги болели?

— У пана Яноша-то? А как же. И ноги, и руки. Намашется своей шпагой, а потом ко мне — Штефан, помоги, руки из плеч вываливаются, ноги не ходят. Вот я и делал, что мог. Сначала-то не особо получалось, ведь сам был почти мальчишкой, мало чего умел, но потом как-то пошло дело. Частенько приходилось с ним возиться. Он-то, пан Янош, шустрым был, на месте не сидел, всё бежать ему надо было куда-то. А то придумал такую штуку. Встретится со своими сверстниками, такими же сорвиголовами, и давай соревноваться: кто дольше биться будет.

— На шпагах?

— А как же, известно, на шпагах. Вот прыгают они, прыгают… А уговор был такой, чтобы, значит, не учитывать, кто лучше, кто хуже, а просто махать да махать вашей этой шпагой. Кто устал — тот из игры выходит. Пан-то Янош всегда последним оставался. Как бы ни устал, не сдавался. Упрямый. Да гордый. Вот после эдаких упражнений он ко мне, бывало, и бежит: помоги. Да ненадолго его хватало, опять убегал. Это уж он после остепенился. Вот аккурат в то время, когда с батюшкой вашим они сошлись.

— С моим отцом? — Элен села на кровати. Тихого умиротворения от рассказа Штефана — как ни бывало. — Как это было? Я ничего об этом не знаю.

— Вы ложитесь, ложитесь. А я расскажу.

— Почему же мне дядя сам ничего никогда не говорил? Я знаю только, что они дружили, а как эта дружба началась — не знаю.

— Да история больно печальная. Вот он и не хочет говорить об этом. Начнёшь рассказывать — опять, как заново, переживать будешь. А вспоминать ему тяжко.

— А ты откуда всё знаешь?

— Здрасьте, вам! Я ж с ним с его юности всегда рядом. Кому и знать, как не мне.

— Ну, рассказывай, рассказывай!

— История эта началась, когда ещё пан Янош с вашим батюшкой не встретились. Полюбил мой пан хорошенькую девушку. И она его тоже, конечно. Только вот родители её были люди богатые, не хотелось им отдавать дочь за пана Яноша. Род его знатный, старинный, да вот много денег они не имели. Родителей к тому времени он схоронил, а дом, в котором вырос, пришлось заложить, чтобы было, на что жить. Но сердцу-то не прикажешь. Вот они с той девушкой и надумали убежать вдвоём да обвенчаться. Сговорились — когда, пан Янош с ксёндзом договорился. Ну, и вроде как всё получилось: Кристина (так ту девушку звали) к нему вышла, мы все сели верхом и поскакали. Я-то вместе с паном Яношем был, а панна Кристина с собой служанку взяла. Вот уж не знаю, как там всё получилось, да только узнали у панны дома о её побеге. Ну, и в погоню бросились. Мы-то отъехать порядком успели, только догонять они нас стали — кони у них, вишь, хорошие были. Кристина, как только поняла, что нас догоняют, сразу к пану Яношу: лучше убей, я домой не вернусь, меня замуж отдадут завтра же! Пан Янош нам говорит: скачите, мол, а я их здесь задержу. Кристина опять в слёзы: если убьёшь отца или братьев, нам вместе уже не быть! Мол, кровь моих родных между нами встанет. Тут мой пан обещал ей, что никого не тронет, только задержит. Говорит, а сам лошадь сдерживает, а мне рукой машет — мол, уводи женщин поскорее. Я лошадей панны и служанки её под уздцы ухватил, да поскакал вперёд. Своим-то конём я одними ногами управлять мог. Вот скрылись мы, а пан Янош остался. На землю спрыгнул, да за кустом и стал. Не видно его. Решил он коней под преследователями пострелять. Он уже тогда стрелял отлично. Вот они из-за поворота вымахнули, а он — бах! Бах! Бах! Троих коней уложил, ещё один споткнулся, упал, а ещё два перепугались, всадников скинули и умчались куда-то. И всё бы получилось наилучшим образом, только панна Кристина, как услышала выстрелы, прямо как с ума сошла: думала, что нарушил пан Янош обещание и палит в отца её и братьев. Вырвала у меня из руки поводья и назад! А отец её с тремя сыновьями да с двумя слугами тоже стрелять начали. Только ведь ночь была. Хоть луна и светила, а всё равно темно, не видно, в кого стрелять. Пан Янош так за кустом и стоит. А тут вдруг конь по дороге несётся, как оглашенный. Вот чья-то пуля и нашла жертву… Конь-то дальше поскакал, а панна Кристина на землю упала… Пан Янош, как увидел это, так к ней и кинулся, забыв, что стреляют по нему. Потом как вскочит, как закричит: «Вы убили её! Убили!» и — к ним. Те вроде опешили сначала, а потом, как дикие звери, на него кинулись. Пистолеты да ружья заряжать уж некогда было. Мы как раз со служанкой к этому времени вернулись. Она к хозяйке бросилась, а я стою, как истукан и что делать не знаю. В такой драке, когда господа дерутся, мне делать нечего. Потом разобрался, что там ещё и слуги мелькают, всё норовят пану моему в спину зайти, да хватить его по голове дубинкой. Вот эти противники по мне были! Один-то и не понял, поди, что на него такое налетело. Может, подумал, медведь, а может, ничего не подумал, потому как не успел. Я ему в ухо кулаком съездил, он упал и не вставал больше. А другой своей дубинкой меня успел огреть. Да только это он зря сделал, я разозлился ещё больше. Не знаю, как только вспомнил, что убить мне его нельзя. Ведь пока разберутся что к чему, мой пан один останется. Ну, руку-то этому пакостнику я сломал, чтобы больше не лез ко мне со своей глупой палкой. Хотел ещё и ноги переломать, да он так шустро от меня побежал, что я попросту не догнал бы его. Но пану Яношу всё одно трудно приходилось. Как бы он хорошо ни сражался, а когда против тебя четверо бьются, худо. Сначала-то пану его боль да злость помогали, а потом подустал он, еле отбивался. Я уж думал, возьму грех на душу, стукну хотя бы одного. Ну, не мог я спокойно смотреть, как моего пана убивают! И тут, откуда ни возьмись, ещё конь летит. Я думал, помощь к отцу с сыновьями подоспела. А всадник с коня прыг, и кричит так это грозно: «Обернитесь, трусы, чтобы я вас в спину не ударил!» Вот и стало тогда пану Яношу полегче.

— Это был мой отец? — спросила Элен. Штефан уже закончил возиться с её ногами, и она лежала, опираясь на локоть, заворожённо слушая денщика.

— А то как же? Он самый. Они встали спина к спине и — ну, махать шпагами. Сразу всё поменялось. Те-то не ожидали подмоги похитителю и, хоть их было четверо против двоих, уж не так уверенно дрались. Наверное, пан Янош с вашим батюшкой кого-нибудь тогда убили бы, а может, и не одного, больно искусны они были. Да только тут панна Кристина голос подала, отца звала. Он и шпагу выронил. Тут все остановились и к ней кинулись. И я тоже подошёл. Посмотрел и понял, что недолго бедняжке жить осталось. Уж больно рана серьёзная. Крови много натекло. Отец перед ней на колени встал, наклонился, а она ему и говорит: «Ты прости меня, но люблю я Яноша, не могла по-другому поступить. Ты его не вини, мы бы с ним счастливы были. А убивать он вас не собирался, слово мне дал. Обещай, — говорит, — мне, что не будете вы его в моей смерти винить. Я сама виновата, не поверила ему». Ну, что отец мог сказать? Обещал, конечно, клятву дал, что ни он, ни сыновья его не будут считать пана Яноша виноватым. Говорит, а у самого — слёзы. Потом панна велела Яноша позвать, попрощаться. И как он подошёл, попросила поцеловать себя, как жену. Он наклонился, поцеловал её в губы, она улыбнулась, вздохнула и померла.