Княжич, князь (СИ) - Корин Глеб. Страница 35

— Мастер Никола, кузнец.

Он с большим достоинством оправил волосы под налобным кожаным ремешком, одернул рубаху и поясно поклонился:

— Уж ты не обессудь, отче, о настоятеле нашем речь поведу. Не по правде Христовой живет он. Проповедует одно, исповедует другое — нешто ж люди слепы либо глупы? Не изба и не дом у него — палаты теремные, да притом таковые, что и князю иному не во стыд. А за хоромы те и мастера, и простые работники, дай Бог, чтобы четверть платы оговоренной получили. Еще и ногами на людей топать принялся да пальцем в небеса тыкать: вы, бает, о горнем помышлять должны, а у вас одни медяки на уме. Тут, что греха таить, его правда — одни медяки. Чеканы-то серебряны со егориями золотыми у людей наших надолго не задерживаются; не мытьем, так катаньем в его мошне оседают. Видел бы ты, отче, что с ним твориться начинает, как заглянет во храм купец богатый: настоятель наш тут же и масло с медом источать учнет, и Вратами Царскими в алтарь взойти ко Святому Причастию позволит, и на пупе-то весь, прости Господи, извертится. А пожертвуй-ка ему, как с водосвятием в дом к тебе придет, лиску-другую да на лицо его глянь — ровно то не деньги пред ним, а катыши навозные. Бедняка не крестит, не обвенчает и не отпоет безмездно — община складчину собирает. Прежде храмовая трапезная у нас была для агап приходских. Нищие да странники кормились при ней. Нынче уж не кормятся — отец Алексий говорит: самому на хлеб не хватает, с голоду пухну. Тут его правда, отче, пухнет — поперек себя шире стал, в редкую дверь протиснется.

— Людей ремесленных под себя подгрести норовит, — добавил кто-то. — Вам, улещает, под крылом церковным лучше будет. И к мастеру Николе некогда с тем же на кривой козе подъезжал — соврать не даст.

Кузнец, не оглядываясь, отмахнулся:

— Чать, и сам правду Божию от незатейливой хитрецы поповской отличу, и работники мои не дураки. Я на свое сводить не стану, мне тех жаль, кто за себя постоять не может.

— А матушка отца Алексия — что твоя боярыня! — не удержалась какая-то из селянок. Ее сотоварки охотно подхватили:

— Во храме на всех покрикивает да пальцем потыкивает: где кому встать да что кому делать. Того и гляди — вот-вот батюшку свово пузом с амвона вытолкает да сама туда и взберется.

— С детьми ее поочередно нянчись, да по дому для нее, да по хозяйству!

— И чтоб ручку ей поклонительно целовать, будто она мать-игуменья какая!

Отец Варнава поднял ладонь — люди уважительно притихли — и спросил:

— Ваше Ракитное, помнится мне, к Подольской епархии относится?

— Да, отче.

— Так… Архиепископ Феодор… Извещали его обо всем непотребстве этом?

Кто потупился, кто вздохнул или развел руками.

— Извещали, — сказал мастер Никола угрюмо. — На порог не пустил. После выслал келейника своего сказать, что помолится за нас.

Он замолчал, выжидательно глядя на отца Варнаву.

— Я — простой игумен, людие. Однако ждали вы меня не един день, даже заставу ребячью обустроили. Отчего ж думаете, что я смогу управу найти на пастырей неправедных?

— А мы не думаем, отче, мы знаем, — кузнец усмехнулся, со спокойной уверенностью качнул головой. — Вас, ставропигиальных, издалека видать.

— Да ну? — удивился отец Варнава. — Даже издалека? Разве мы какие-то иные?

— Нет, отче. Вы таковы, какими бы всем быть. Тем-то средь иных и приметны.

— Так. Довольно об этом. Пора навестить настоятеля вашего — показывайте дорогу.

Гурьба обрадованно зашумела, окружила отца Варнаву и медленно потекла обратно в село. Кирилл и братия пошли следом, ведя коней в поводу.

Старые ракиты отступили в сторону, открывая взору пряничный терем, с прихотливой бестолковостью изукрашенный разноцветными башенками-смотрильнями и многоярусными гульбищами. Посреди широкого двора, окруженного недостроенным кирпичным забором, влажно поблескивал черным лаком и знаменитыми алыми с золотом цветами на крутых боках яровский возок. Трое работников, мешая друг другу, с неуклюжей осторожностью омывали его из кадушек мягкими греческими губками.

— Оглаживай, не елозь — не то еще оцарапаешь ненароком! А ты, олух, шпицы колесные не все враз, но по единой протирай! Споднизу, споднизу такоже! Да не просто руку суй туда, а выю свою не ленись преклонить при том! — сварливо подбадривал их рыжеволосый бородач отменной упитанности. Распахнутая на его полной, почти бабьей груди шелковая домашняя киса открывала дорогой нательный крест-энколпий из самого Византиона.

— Вот он, настоятель-то наш, — указал на него мастер Никола, темнея лицом. — Мы пока за оградою побудем, отче, — так как-то привычнее.

Отец Алексий обернулся. Колкий взгляд быстро перебежал с отца Варнавы на Кирилла с братиями, а потом на своих прихожан за распахнутыми воротами.

— Помоги нам, Господи, во всех трудах во славу Твою! Игумен Варнава, настоятель ставропигиального Преображенского монастыря, — представился он, подходя и обмениваясь священническими приветствиями с отцом Алексием.

— Протоиерей Алексий.

Маленькие глазки сузились, голова качнулась в сторону ворот:

— Уже успели наябедничать?

— Экий славный у тебя возок, отче! — одобрительно сказал отец Варнава, оглядывая поближе глянцевый расписной экипаж. — Много ли дал за него?

— Ведь с прошлой седмицы дожидались-то, все гляделки проглядели. Даже дозор ребячий наверху учинили. Дозорщики… — отец Алексий покривился. — Думали, мне о том неведомо.

— И палаты просто на диво хороши! Судя по красе такой несказанной, не ты советы мастеров слушал, а сам им указывал, чему да каким быть. Ябеды же людские — как называешь их — вовсе не пусты, гляжу я. Верно, отче?

— А тебя, черноризец… — отец Алексий переменился в лице, пнул в сердцах ближайшую кадушку. Оплошно опрокинув ее и залив себе водою ноги в домашних турецких папучах, с остервенением заорал на притихших работников:

— И эти туда же — и уши развесили, и рты пораззявляли! Прочь пошли, бездельники! Все прочь, все! А тебя, черноризец, такая же черная зависть гложет от того, что ничего своего не имеешь, всё заемное? Да кто ж вам, ставропигиальным, виноват — сами себе плебеев на загривок усадили, везите теперь…

Он подергал руками воображаемые поводья и почмокал.

— Вот ты как заговорил, отче, — холодно отметил отец Варнава.

— Неужто впервые слышишь такое? Да ну? Где же пребывал-то доселе?

— А в тех местах, где всем желающим совесть раздавали.

— Стало быть, и совесть у тебя не своя, а заемная.

— Это верно. Нет у человека ничего своего, всё им от Господа получено. Да и то — на время недолгое.

— Мне вот о чем спросить давно уже мечтается, отец игумен, — сказал отец Алексий почти задушевно, — и тебя, и таких как ты: неужто вам самим не хочется жить по-человечески, а?

Его лицо приблизилось к лицу отца Варнавы:

— Я только в глаза загляну, а ты и не отвечай, если пожелаешь, мне никаких слов не надобно.

— Заглядывай смело. А коль грехов да страстей моих не разглядишь, сам о них поведаю. Поболе их, чем у тебя. Только я грязь свою грязью и называю, а ты свою норовишь за чистоту выдать да еще и Писанием подпереть. По-разному мы понимаем, что это значит — жить по-человечески.

— Да, черноризец, да, — ох как по-разному! У тебя-то ни жены, ни детей, заботиться ни о ком не надо…

— Ни о ком? — перебив его, рассмеялся в полный голос отец Варнава. — Отче, да сам ты хоть веришь ли в то, что говоришь? А куда клонишь, я знаю, — не впервой приходится слышать подобные песнопения на скорбный глас шестый о голодных детушках да сирых матушках. Да вот только доносятся они отчего-то не из бедняцких изб, а из теремов иерейских. Подле которых возки лаковые, что ценою во сами терема, стоят.

Отец Алексий приподнял на шнурке нательный крест и, уставив на него короткий толстый палец, опять приоткрыл рот.

— Довольно, отец протоиерей! — возвысил голос отец Варнава. — Ты — пастырь. Забыл, что это слово значит или знать не желаешь? Для пастыря первая забота — овец своих насытить, а не самому наворачивать с обеих рук. Коль не по тебе служение такое — уходи. И от иных трудов кормиться можно.