Судьбы и фурии - Грофф Лорен. Страница 35

Возможно, все дело было в задержке кислорода.

Возможно, его огромное тело наконец просто получило желанную нагрузку, что было особенно хорошо, если учитывать вынужденное воздержание.

Возможно, он просто довел себя до полного изнеможения, точки, где его волнения и страхи пропали сами по себе.

[Чушь. Он должен был узнать это озарение, этот дар свыше в первую же секунду.]

Но когда Лотто доплыл до противоположного края бассейна и поднялся из воды, неожиданно понял, какой должна быть его опера. Она выросла прямо перед ним, сверкающая в своей первозданности, более реальная, чем окружающая его вода. Лотто был настолько потрясен этим открытием, что сидел на краю бассейна до тех пор, пока совсем не высох.

Только тогда он оглянулся и заметил, что над ним стоит Лео – в джинсах, белой рубашке и мокасинах.

– Мне сказали, что ты плещешься здесь. Я одолжил машину и приехал за тобой. Прости, что так долго заставил тебя ждать. Но ты же понимаешь, теперь мы наконец можем начать. Если тебе удобно, я готов.

Он сделал шаг, и теперь его лицо, утонувшее в солнечном свете, льющемся из окна, стало видно.

– Антигона, – сказал Ланселот и улыбнулся ему.

– Прошу прощения?

– Антигона, – повторил Лотто. – Искра.

– Антигона? – прищурился Лео.

– Антигона. Авангард. В нашей версии Антигона не повесится, потому что в последний момент боги проклянут ее бессмертием. Вначале это был дар, еще один ход в их игре против людей. А после, когда она восстала против них, этот дар обернулся проклятием. Она и по сей день в своей пещере. Сначала я думал о Кумской Сивилле, той, которая жила тысячу лет, пока не превратилась в пепел и не была помещена в урну. Элиот говорит об этом в своем эпиграфе к «Бесплодной земле». А Петроний Арбитр в своем «Сатириконе» пишет: «Видал я как-то Кумскую Сивиллу в бутылке. Когда ее спрашивали, что ей нужно, она отвечала – умереть нужно!».

Повисла длинная пауза. Слышно было только, как вода плещется в бассейне. Какая-то женщина неторопливо плавала на спине, как лягушка, и мурчала о чем-то сама с собой.

– Боже, – отозвался наконец Лео.

– Да, – сказал Ланселот. – В оригинале Антигона, кажется, приняла сторону богов и выступала против людей, как против всех людей в целом, так и против диктатуры Креонта в адрес ее брата. Она была похоронена с честью, но, мне кажется, мы могли бы интерпретировать это как…

– Мужененавистничество?

– Нет, скорее как… человеконенавистничество.

– Она проклинает богов за то, что они покинули ее, а людей – за их пороки.

В конце концов она становится все меньше и меньше, пока буквально не теряется где-то у их ног. И все же она возвышается над ними всеми. Время очищает ее. И она превращается в дух гуманизма. Надо сменить название. Как насчет «Нео-гона». Поиграть с фактом, что она до сих пор жива, и в наше время? Нет?

Лео последовал за ним в раздевалку, где Лотто принялся яростно растирать себя полотенцем. Он снял плавки, а когда поднял голову, увидел, что Лео, весь красный, сидит на скамейке и смотрит на него огромными глазами.

– Антагонист? – прошептал он, глядя вниз.

– Антиго-Над! – сказал Лотто поначалу в шутку, потому что в этот момент он как раз натягивал трусы. Если говорить начистоту, он так и не избавился до конца от своей юношеской бравады. Да и, в конце концов, его горячая плоть была самим воплощением тщеславия, жаждущего взглядов и признания. Прошло так много времени с тех пор, как он последний раз раздевался перед совершенно незнакомым человеком. Да, в девяностых он участвовал в постановках «Коня», но тогда они отыграли всего девять спектаклей в театре, зал которого был рассчитан на двести человек.

В итоге то, что прозвучало как шутка, понравилось ему совершенно всерьез.

– Да, Антиго-Над, – повторил он. – Может, это будет любовная история. Любовная история с героиней, запертой в пещере. О любовниках, которые не могут друг до друга дотронуться.

– Пока что, – поправил его Лео. – Люди могут и поменять свои взгляды, если будут достаточно… прогрессивными.

Было ли это предложением?

В отношении этого мальчишки ничего нельзя было утверждать наверняка.

– Лео, Лео! – покачал головой Лотто. – Ты сух, как вермут.

ЗАТЕМ НАСТУПИЛО ВРЕМЯ БЕСКОНЕЧНЫХ РАЗГОВОРОВ.

Они не останавливались. Четыре, пять, семь дней. Лотто и Лео говорили без умолку, но так и не записали ни слова. Они работали в пограничном, сумеречном мире. Ланселот был «жаворонком», а Лео – «совой» и спал до двух часов дня. Они нашли компромисс и выбрали для встреч то время, когда Лео просыпался. Работали до тех пор, пока Ланселот не засыпал прямо в одежде. Просыпался он обычно от холода, который просачивался в его обитель всякий раз, когда Лео уходил.

Ланселот читал вслух пьесы Софокола в оригинале, а Лео слушал его в полудреме, лежа в тепле у камина. Иногда для понимания контекста Лотто прочитывал вслух кусок из «Царя Эдипа» или «Эдипа в Колоне». Зачитывал отрывки из пьес Еврипида. Адаптации Шеймаса Хини [21]. Склонив головы, они вчитывались в адаптации Анны Карсон. Слушали тишину опер Орфа, Онеггера, Теодоракиса, Траэтта. За ужином они сидели, связанные невидимыми узами, и говорили об Антигоне, которую между собой называли просто Го, как если бы она тоже была их другом.

Лео так до сих пор не написал ни единой строчки для будущей оперы, он все больше делал какие-то зарисовки на кусочках бумаги, которые удавалось стащить из кухни. Он развешивал их на стенах – замысловатые наброски, на которых угадывалось его собственное худое, слабое тело. Форма его профиля на этих зарисовках потрясала. То, как он сгрызал ногти до крови. Или эти яркие светлые волосы у него на затылке. Его запах, близкий, чистый и свежий.

[Те, кто создан для музыки, воистину лучше всех других. Их тела – вместилище духов, самые лучшие из них – это музыка, остальные – лишь инструмент из плоти и крови.]

ПОГОДА УСТРОИЛА ЗАГОВОР. Снег медленно кружился за окном. Было слишком холодно, чтобы подолгу оставаться на улице. Мир казался бесцветным сном, пустой белой страницей. На языке таял горьковатый привкус древесного дыма.

Лотто и Лео так увлеклись работой, что, когда однажды за ужином к ним подсела Натали, Лотто вместо приветствия послал ей мимолетную улыбку, после чего вернулся к зарисовке, которую обсуждал с Лео. Натали вернулась на свое место, с трудом сдерживая слезы. Надо же, их дружба уже, считай, в прошлом, а он все равно умудряется ранить ее своим пренебрежением. Натали заставила себя улыбнуться. Она принялась наблюдать за Лотто и вслушиваться в то, о чем они говорят. Из-за этих двоих мужчин, сидящих плечо к плечу, все в зал казалось наэлектризованным. Если бы Лотто был чуть более внимателен к Натали, догадался бы, что благодаря ей старая сеть сплетен в их компании возобновит свою работу и заискрится разговорами о том, есть или нет что-то между ним и Лео.

Но этого не произошло. Так и не добившись его внимания, Натали кивнула каким-то своим мыслям, взяла поднос и ушла. И так как это была ее последняя ночь в резиденции, больше они не увиделись.

[Ее скорая смерть станет большой неожиданностью для всех: лыжная травма и оторвавшийся тромб.]

Вскоре и немцы-скульпторы покинули резиденцию и вернулись в Нюрнберг, но это тоже ускользнуло от внимания Лотто.

Их место заняла бледная девушка. Художница театра теней. Блондинка-писательница вернулась в свой дом, полный мальчишек. Срок работы резиденции заканчивался зимой. Теперь за ужином все сидели за одним столом. Кудрявая поэтесса раздосадованно кривилась всякий раз, когда заставала Лотто и Лео вместе. Однажды она не выдержала.

– Мой дорогой Ланселот, а не хотел бы ты поговорить с кем-нибудь, кроме этого мальчика? – спросила она, наклонившись к Лотто, когда он передавал поднос с десертами остальным сидящим за их столом.

– Прости, Эммилин. Я скоро вернусь к вам. Просто сейчас мы как раз находимся в начальной стадии. Все с ног на голову.