Судьбы и фурии - Грофф Лорен. Страница 59

Тогда мужчина наклонился к ней:

– Малышка, – сказал он, – позволь отвести тебя в туалет.

– Нет, – отозвалась она.

Тогда он наклонился еще ближе и коснулся ее. Аурелия завопила, и огромная толстая женщина с собачкой на коленях, спавшая в углу, открыла глаза и прорычала:

– Тихо вы!

– Пойдем в туалет, – повторил он. Во рту у него было много зубов, и все они были мелкие.

– Нет, – отрезала Аурелия и тут все-таки не выдержала.

Моча, обжегшая ее ноги, была горячей и приятной. Тогда мужчина сказал: «Фу!» – и покинул купе.

Моча постепенно остыла.

Несколько часов поезд несся на восток. Толстая женщина в углу, которая по-прежнему спала, казалась желатиновой. Ее собачка жадно принюхивалась к воздуху, словно пыталась распробовать его на вкус.

Когда они приехали на место, Аурелия наконец увидела свою бабушку. Эта женщина была так же красива, как и мама. У нее были такие же яблочные щеки и тонкие брови, разве что глаза утопали в морщинах. Она потрясала. Ее вещи были элегантны и потрепаны одновременно, от нее пахло духами, а изящные пальцы в перчатках напоминали карандаши в замшевом футляре. Бабушка потянулась к ней, взяла ее пакет и заглянула внутрь.

– Ах! Прекрасная провинциальная еда, – сказала она. У нее во рту не хватало нижнего резца, отчего улыбка получилась мимолетной. – Сегодня вечером нас ждет хороший ужин.

Встав, Аурелия почувствовала на своих коленях что-то мокрое. Отрицание и нежелание видеть это промелькнули у бабушки на лице, точно всколыхнувшаяся занавеска.

– Пойдем, – легко сказала она, и Аурелия, подхватив свой чемоданчик, пошла.

Моча высохла на ходу и вызывала раздражение на бедрах. По пути домой они купили сосиски у молчаливого мясника, который выглядел так, словно закипает прямо на ходу. Бабушка забрала у девочки чемоданчик и передала ей бумажный пакет. К тому моменту как они добрались до тяжелой голубой двери дома, руки девочки были покрыты липким жиром.

Квартирка бабушки оказалась небольшой, если не сказать тесной. Выскобленные деревянные полы были гладкими, точно кожа. На стенах, очевидно, когда-то висели картины, но теперь их не было. Оставались лишь темные тени на бледных обоях с рисунком из подсолнухов. Внутри было ненамного теплее, чем снаружи, но, по крайней мере, не так ветрено. Бабушка заметила, что девочка дрожит, и сказала:

– Отопление стоит денег.

Она предложила ей попрыгать на месте пятьдесят раз, чтобы немного согреться.

– Прыжки бесплатны! – добавила она, и снизу тут же раздался стук – такой звук издает метла, когда ее черенком стучат по потолку.

Они поужинали, а затем Аурелии показали ее комнату: шкаф-кладовая со сложенным на полу одеялом вместо кровати и низко нависающим балдахином из старой одежды. Там тоже пахло бабушкой.

– Пока меня не будет, поспишь в моей кровати, – сказала бабушка.

Аурелия помолилась под ее надзором перед сном, а потом притворилась, что спит, пока бабушка тщательно мылась, полоскала зубы теплой содой, красилась и наносила парфюм. Спустя некоторое время она ушла.

Аурелия лежала и разглядывала плавный изгиб лампочки на потолке.

Проснулась она уже в шкафу.

Дверь была заперта. Из спальни доносились голоса – мужской голос и голос бабушки. А еще скрип кровати. На следующий день стало ясно, что она должна сидеть в своем шкафу все время. Ей принесли туда фонарик и старые мамины книжки о приключениях Тинтина. Со временем она научилась различать голоса трех приходящих мужчин: один – роскошный и густой, заплывший жиром, как pâté [34]. Другой – высокий и бесконечно хихикающий, словно накачанный гелием. И еще один – как будто состоящий из сплошных камней.

Бабушка оставляла на подоконнике объедки для голубей и крыс. Мужчины приходили и уходили. Аурелия мечтала о приключения на странных, мультяшных землях, не только игнорируя доносящиеся до нее звуки, но и частенько засыпая под них. Она пошла в школу и оказалась захвачена ее аккуратностью: ручками, клетчатой бумагой и каллиграфией. Ей нравилось время goûters [35], нравились бисквитные печенья с шоколадом и молоко в пакетах. Нравился шум, который устраивали другие дети, нравилось наблюдать за ними.

Все это приносило ей удовольствие.

Так прошли шесть или чуть больше лет…

Весной после ее одиннадцатого дня рождения Аурелия пришла домой и обнаружила бабушку на постели в полном dishabille [36].Ее кожа была жесткой и холодной. Язык вывалился. На шее были какие-то следы, кажется от поцелуев. [Нет.] Два ногтя на руке были сорваны, пальцы залиты кровью.

Аурелия медленно спустилась по лестнице. Консьержа на месте не было.

Она вышла на улицу, дошла до продуктовой лавки на углу и стояла там, дрожа с головы до ног, пока продавец взвешивал спаржу для дамы в странной шляпе. Он всегда был добр к Аурелии и зимой угощал ее апельсинами. Когда они остались одни, он склонился к ней через прилавок, улыбаясь, и Аурелия шепотом поведала ему, что увидела у себя дома. Его лицо оцепенело, и он сорвался с места.

Позже она уже летела на самолете через Атлантический океан. Внизу расстилались облака, вода то и дело морщилась и разглаживалась. Рядом с ней сидел незнакомец, руки у него были мягкие, как подушки, а его ласковая рука все скользила и скользила по волосам Аурелии, пока девочка спала.

Проснулась она уже в новой стране.

ПРЕПОДАВАТЕЛИ ФРАНЦУЗСКОГО в Вассаре были ею очарованы.

– У тебя совершенно нет акцента! – восклицали они.

– Возможно, это потому что в прошлой жизни я была маленькой французской девочкой? – легко отвечала она.

Но в этой жизни она была американкой и говорить должна была как американка. После жизни во Франции ее родной язык нисколько не пострадал. Но, так же как корни выталкивают мелкие камешки, пробиваясь наверх, французский иногда пробивался сквозь английский.

Она часто говорила Лотто:

– Моя forte [37] – заставлять жизнь нестись по рельсам, и никак иначе. – В ее устах это звучало по-женски сильно, но Лотто обычно с любопытством смотрел на нее и переспрашивал.

– Ты имела в виду for tay? – переспрашивал он, видоизменяя слово на американский манер так, что смысл терялся и получалась околесица.

– Ну конечно, – отвечала она в таких случаях.

Ну и конечно же все эти faux amis [38] билингвизма.

Она путала слова «действительно» и «сейчас», «злоупотребление» и «заблуждение».

– Я просто задыхаюсь, – сказала она однажды в вестибюле театра во время очередной премьеры, когда Лотто захлестнула толпа. – Не могу дышать в таком изобилии, – сказала она, подразумевая огромное скопление людей вокруг, что, впрочем, не было такой уж серьезной ошибкой.

И все же, несмотря на свое свободное владение языком, она часто ошибалась.

Всю свою взрослую жизнь Матильда считала, что завещания, сертификаты о рождении, паспорта и фотографии всех до единой маленьких девочек хранятся в месте под названием Позитный банк. Хотя гипотетически безопасность такого хранения была бы очень и очень сомнительна.

ЕЕ ЯЗЫК ВСЕ ЕЩЕ НЕ ЗАЖИЛ после аварии. Матильда теперь мало разговаривала. Язык болел, и поэтому она предпочитала помалкивать, потому что во время любого разговора невольно демонстрировала свой позор.

По ночам она выбиралась из дома и встречалась со случайными мужчинами. С доктором в медицинском халате, пропахшем йодом и гвоздичными сигаретами. С усатым мальчишкой-заправщиком из «Стюарта», который мог долбить ее часами, как одинокая буровая вышка на высушенных техасских землях. С мэром маленького городка, где она и Лотто когда-то были так счастливы. С владельцем боулинг-клуба. Со скромным divorcé [39], чье постельное белье, к ее огромному удивлению, пахло цветами. С ковбоем в сапогах за четыре сотни долларов, о чем он с гордостью ей поведал. С чернокожим городским саксофонистом, который играл на свадьбах.