Фенрир. Рожденный волком - Лахлан Марк Даниэль. Страница 54

Жеан отчаянно нуждался в помощи, однако ему некуда было за ней пойти. Необходимо послать гонца в ближайший монастырь. Который из них ближайший?

Он прошел в конец лазарета. Неужели никто не выжил? И тут он увидел его. В отблесках пламени свечей вырисовывался силуэт человека, который смотрел на него. Жеан вздрогнул. Человек неподвижно стоял в дальнем конце помещения, смотрел на него, однако ничего не говорил.

– Что здесь произошло, брат? – спросил Жеан.

Монах ничего не ответил. Жеан сделал еще шаг.

– Брат?..

Подойдя ближе, Жеан понял, что с монахом что-то не так. Стоял он как-то неправильно. Как будто подавшись вперед всем телом, словно перегнулся через стол. Жеан сделал еще несколько шагов в темноту и поравнялся с монахом. Да, это монах, он видел по тонзуре, однако внимание исповедника привлекло кое-что иное.

У него на шее была затянута петля, и веревка тянулась к потолочной балке. Жеан протянул руку и тронул щеку монаха. Он был холоден, словно рыба на разделочной доске. Похоже, нет смысла перерезать веревку. Жеан взглянул на узел, которым была стянута петля. Очень странный узел: тройной, из входящих друг в друга треугольников. Жеан сглотнул комок в горле. Он не сомневался, что раньше уже где-то видел такой узел. Жеан выхватил меч и коснулся своей одежды. Туника спереди была мокрой, и у него изо рта тянулась тонкая нитка слюны.

Сколько монахов было в Сен-Морисе? Пять мертвецов только в лазарете. Но должно было остаться не меньше пятидесяти, даже шестидесяти человек. Что же с ними случилось? Где служки, ученые, послушники? Жеану оставалось только надеяться, что они, по милости Божьей, отправились на зиму куда-то в долину или же просто ушли по неизвестной причине.

Однако его неудержимо влекло к покойникам. Рот был полон слюны. Жеан помотал головой, охваченный ужасом, не в силах признать, какие мысли одолевают его. Надо немедленно покинуть лазарет. Жеан побрел к двери, выронив на ходу канделябр.

Лошадь в храме заржала. Жеан услышал, как кто-то произнес в тишине одно-единственное слово на языке норманнов. Он знал это слово. «Тише». Кто-то успокаивал животное. Он оставил свечи там, где они упали, даже не пытаясь зажечь их снова.

Жеан стиснул меч и прокрался через двор, затем поднялся по лестнице к двери, едва различимой в темноте. Она так и стояла приоткрытой, как он оставил ее, выходя. Как можно тише он вошел в храм. Задернул за собой полог, отделявший храм от притвора.

Горела одинокая свеча – бутон света на огромной темной поляне церкви. Он никого не видел в темноте, только золото алтаря лоснилось в пламени этой свечи. Вот ниже блеснул еще один предмет – серебряная полоса на полу. Сначала он никак не мог понять, что это такое. Предмет по форме походил на полумесяц, но по нему то и дело пробегала черная тень.

– Я чищу свой меч, монах Сен-Мориса. Не заставляй меня снова его марать.

Жеан не понял, кто с ним говорит, однако ответил спокойно:

– Я не монах этого монастыря.

Послышался звон, и кто-то поднялся. Лошадь, напуганная шумом, забилась и заржала в темноте.

– Тогда кто ты?

Жеан ничего не ответил. Гнев и враждебность, каких он никогда не испытывал раньше, переполняли его. Лица человека он так и не увидел, однако прекрасно узнал голос. Хугин, Хравн, Ворон, тот, который истязал его.

Ворон заговорил неуверенно:

– Вероятно, ты видел то, что тебе трудно понять. Я…

– Где монахи? – перебил его Жеан.

Ворон вскинул голову, как будто задумавшись над вопросом.

– Иди сюда, раздели со мной ужин. У меня выдался нелегкий день, и я был бы рад немного забыться за разговором и отдыхом.

Жеан вышел на свет. Хугин заморгал, глядя на меч в руке исповедника.

– Спокойно поговорить не получится, пока у тебя в руке оружие, – сказал он.

– Ты убил монахов?

Ворон поджал губы.

– Не всех, пока еще не всех, – ответил он, – хотя не исключено, что такая необходимость возникнет. Прошу тебя, присядь. Я не такое чудовище, каким могу показаться.

Жеан опустил меч, положил на пол и сел рядом, завернувшись в норманнский плащ. Ему нестерпимо хотелось уничтожить мерзавца, однако для начала необходимо узнать, что же произошло, почему столь странные силы ополчились на госпожу Элис.

От чародея воняло чем-то, несло едким запахом железа и соли.

– Где монахи? – Жеан видел, как дыхание вырывается облачком пара в свете одинокой свечи.

– Внизу.

– Живые или мертвые?

– И те и другие.

– Внизу где?

– Я скоро тебе покажу.

Он говорил не тем голосом, каким беседовал с королем, не тем, каким обращался к Жеану, терзая его птичьими клювами. Теперь его голос звучал спокойно и тихо. Теперь Ворон бормотал, выговаривал слова слабо и невнятно, едва слышно.

У Жеана закружилась голова. Голод не отпускал его, этот чудовищный голод, желание лизать сладкую жижу из-под снега. Что же с ним такое? К этому, чувствовал он, причастен Ворон. Исповедник сглотнул ком в горле, прося Господа указать ему верный путь.

– Ты убил всех викингов.

Ответа не последовало. Ворон просто сидел, таращась в пустоту.

– Зачем ты их убил? Они же твои сородичи. Зачем?

Ворон огляделся по сторонам. В его глазах сквозил страх.

– Воля Господня.

– Что ты можешь знать о воле Господней? Ее постигают в молитве или из папских эдиктов.

– Но ведь Бог хочет, чтобы викинги умирали. Разве ваши монахи, эти ваши Эболус и Джоселин, погибшие в Париже, сражались не для того, чтобы истребить северян?

– Они вели справедливую войну по святому Августину: войну во имя добра, по величайшему соизволению, ради восстановления мира. – Жеан говорил вполголоса.

– Ты не монах, я вижу по волосам, однако говоришь как монах, – заметил Хугин.

– Я монах, – возразил Жеан, – просто мне пришлось проделать трудный путь.

Жеан огляделся. Что-то как будто двигалось в темноте: только что было здесь, а в следующий миг исчезло. Ворон потер лоб и поглядел в пол. Он словно собирался с силами, чтобы продолжить разговор.

– В таком случае знай, что смерть этих викингов и этих монахов никак не оскорбит Августина. Они умерли или умрут во имя добра, по величайшему соизволению и, как ты сказал, ради восстановления мира.

– Ты их ел?

– Что?..

– Говорят, ты пожираешь трупы.

– То же самое говорят о ваших священниках. Никого я не ел. Это прямой путь к безумию. Люди часто неверно понимают некоторые ритуалы, вот и все.

– Какие еще ритуалы?

Ворон с трудом сглотнул комок в горле.

– Я, что бы ты там себе ни думал, человек, которому ведома жалость. Это берсеркеры тебе рассказали, те, с которыми ты пришел?

– Откуда ты знаешь, с кем я пришел?

– Я наблюдаю, смотрю вперед и назад. Толстяка можно заметить даже с большого расстояния, и я знаю, что этим людям неведомо искусство обмана. Крест, который двигался впереди отряда, нес ты, верно?

– Верно.

– Я был в лагере Зигфрида с твоими берсеркерами. Некоторые воины там – христиане, они пришли с семьями. Они слышали, что я умею исцелять. Я пытался спасти одну девочку, но у меня не получилось. Я ничего не мог поделать. Ее растоптала лошадь, все кости были переломаны. Твои священники трусы, они разбегаются, заслышав, что идут северяне. Они не пришли бы в лагерь, чтобы вылечить ее. Я сказал, что сделаю все, что смогу. Девочка умирала. Она была христианка, семья пребывала в отчаянии. Я провел для них службу, я совершил соборование. Офети и его воины действительно решили, что я пожираю человеческую плоть.

– Ты же язычник.

– Я человек, – возразил Ворон, – и мой бог не ведает зависти.

– И жалости он тоже не ведает.

– Его чертоги полны душ воинов, павших в битвах. Ему ни к чему душа маленькой девочки. Если на то пошло, ему она безразлична. Твой бог должен быть доволен, что я совершил над ней обряд во славу его.

Ворон сложил ладони ковшиком вокруг свечи, грея руки, и весь свет в церкви съежился до огненного шарика у него в ладонях. Когда он снова заговорил, голос его звучал тверже.