Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь - Андерсен Йенс. Страница 70
«Что буду писать, не знаю, не знаю даже, получится ли написать еще одну книгу; боюсь, в один прекрасный день порох может закончиться».
Ей приходило множество обращений от разных организаций, комитетов и движений – после развернувшейся в 1976 году внепарламентской борьбы с правительством Пальме всем хотелось завербовать писательницу для своей кампании. Во времена, когда все на свете принимало политический оборот, спрос на бренд «Астрид Линдгрен», создательницу Пеппи и Эмиля, вырос чрезвычайно.
«Вы вручили Премию мира детскому писателю, так что не рассчитывайте на широкий политический кругозор и не ждите ответов на все наболевшие вопросы. Я буду говорить о детях…» – заявляет Астрид Линдгрен во Франкфурте на вручении Премии мира немецких книготорговцев и произносит речь о разоружении в семейной жизни. (Фотография: Изольде Ольбаум)
А что же думали дети Линдгрен об этой неспокойной жизни? Не волновались ли они, что их мать-пенсионерка устает? Вообще-то нет, рассказывает Карин Нюман:
«Я не чувствовала, что есть повод беспокоиться. Астрид была очень сильной, она лишь изредка позволяла себе жалобный вздох: „Что же они все на меня набросились?“ И поскольку речь шла о просьбах, может ли она поучаствовать в этом, поучаствовать в том, я совершенно бесстрастно заявила: „Ну ты же можешь отказаться“. А она ответила: „Ты не представляешь, сколько времени занимает отказ“. Все, что она делала по своему желанию, – все это было так неизбежно, что мне и в голову, кажется, не приходило ее как-то защитить. Меня больше задевало, когда ее осуждали и порицали из-за Помперипоссы, – к такому я не привыкла».
Роль народного трибуна легче не стала, когда в октябре 1978 года Астрид Линдгрен вручили Премию мира немецких книготорговцев и она произнесла благодарственную речь, основная мысль которой – «Только не насилие!» – не могла не вызвать резонанс в эпоху дипломатии разоружения. Речь была наполнена человеколюбием и произнесена с таким напором, что трудно было усомниться в решимости Астрид Линдгрен стоять за идею, когда это возможно и нужно.
Престижную премию, лауреатами которой в свое время были Альберт Швейцер, Мартин Бубер, Герман Гессе и другие, должны были вручать на изысканной церемонии в церкви Святого Павла во Франкфурте, но, заранее ознакомившись с благодарственной речью Линдгрен, организаторы заявили, что писательница должна просто принять премию и поблагодарить «kurz und gut» [59]. На это Астрид Линдгрен тут же ответила, что если ей не позволят произнести речь полностью, то она заболеет, а вместо нее премию получит представитель шведского посольства, который и поблагодарит их «kurz und gut». Во Франкфурте сменили тон. Вопреки своему беспокойству (в первом ряду сидели видные политики – например, министр-президент Хольгер Бёрнер), организаторы позволили Астрид произнести речь в духе Бертрана Рассела. Писательница говорила о том, что судьбы мира решаются в детской, а разговоры о разоружении – пустая трата времени, если не начать с «häusliche Tyrannen» [60] – с семьи:
«В литературных изображениях полного ненависти детства хватает таких домашних тиранов, запугиванием добившихся от детей повиновения и покорности и в той или иной степени навсегда их погубивших. Но, к счастью, существуют и другие примеры. К счастью, всегда были родители, которые воспитывали своих детей в любви, без насилия. И все же, вероятно, только в нашем веке родители в целом стали видеть в детях равных себе и оставлять за ними право свободно развиваться, без угнетения и насилия. Как же не прийти в отчаяние, услышав призывы вернуться к старой авторитарной системе?»
Речь Астрид вызвала сенсацию, и в последующие годы вокруг имени и личности Линдгрен за рубежом возникла аура, подобная той, что окружала мать Терезу. Поток писем с мольбами о помощи со всех концов света прибывал, но еще раньше, в июне 1978 года, Астрид пожаловалась на свою беду в письме Анне-Марие Фрис:
«К тому же все мое время уходит на оборону. Один хочет, чтобы я позвонила в правительство и помешала высылке умственно отсталого, больного тринадцатилетнего турка, другой – чтобы я спасла слегка потерянных стариков от принудительной отправки в психиатрическую клинику, третий – чтобы я обратилась к Иисусу и поддержала секту „универсальной жизни“, да, скоро я скажу, как мальчик из Виммербю, когда Маргарета Стрёмстедт спросила его, что он думает о Пеппи Длинныйчулок: „Сюда все время заявляются всякие психи и задают мне вопросы!“»
В эти годы Фурусунд был настоящим прибежищем для Астрид Линдгрен. Приют, где ее всегда ждали мир и покой, куда не доходила почта, адресованная на Далагатан, не звонил телефон, не стучали в дверь. Жители острова уважали желание Астрид уединиться, в шхерах она отдыхала душой. Природа всегда действовала на нее целительно. Вот что писательница сказала в интервью «Свенска дагбладет» 8 августа 1989 года: «Когда мне нужно утешение, я отправляюсь на природу. Она – лучшая утешительница во всех обстоятельствах». А на дерзкий вопрос журналиста: «С кем вы играете на Фурусунде?» – Астрид дала честный ответ: «С кем играю! Я не хочу ни с кем играть. Там я предпочитаю оставаться наедине с собой. У меня нет времени ни с кем общаться».
На Фурусунде Астрид, подобно дочери разбойника Ронье, могла вобрать в себя весну и лето, как дикие пчелы – пыльцу. Остров был последним нетронутым уголком, напоминавшим ей о счастливом смоландском детстве: невзирая на письменные протесты, направляемые виммербюской Сельмой Лагерлёф в местную администрацию, старые добрые пахотные земли, окружавшие Нэс, отдали под современные асфальтированные коттеджные поселки. А на острове, на краю стокгольмских шхер, у узкого фарватера, ведущего в столичную гавань, жизнь шла своим чередом, по старинке. Здесь Астрид по-прежнему окружали вода, лес и звездное небо. Впервые за двадцать один год она не издала к рождественской распродаже ни одной книги и наслаждалась свободой. Осенью 1965 года Астрид Линдгрен написала Анне-Марие Фрис:
«Я была на Фурусунде одна, красота необыкновенная, дух захватывает: тихая синяя вода, синее небо, красно-желтые деревья, звезды по вечерам, чудные, грустные, невыносимо прекрасные осенние закаты. А я танцевала в своем одиночестве от радости, что осталась одна-одинешенька. Одиночество – благо, во всяком случае в небольших дозах».
«Стенхэллен» («Плоский утес») – так называется красный деревянный дом Астрид Линдгрен у моря, в ста метрах от старой таможенной и лоцманской станции Фурусунда и причала, куда до сих пор с конца июня по август пристает рейсовый пароход из Стокгольма. Дом, плоский утес и маленький сад на острове, до которого от столицы более часа пути по морю или на автомобиле, – на одном из 30 тысяч островов стокгольмских шхер, расположенном в той части архипелага, что носит название Руслаген и воспета Эвертом Тобом.
23 июня 2001 г. к 93-летней Астрид Линдгрен, сидящей под желтым зонтиком на своем балконе на Фурусунде, внезапно заявились гости: местный пароход «Блидёсонд» сел на мель у дома писательницы». (Фотография: Ларс Эпштайн / ТТ)
«Стенхэллен» в 1940 году купили родители Стуре, а до этого им уже довелось пожить здесь в других домах. Половину требуемой суммы в 10 000 крон они одолжили у Ханны и Самуэля Августа. Фурусунд к тому времени уже не был фешенебельным курортом, хотя на рубеже веков сюда приезжали зажиточные стокгольмцы, члены королевской семьи и художники уровня Карла Ларсона и Андерса Цорна [61]. В 1930-е бо́льшая часть построек пришла в упадок, обветшали оставшиеся отели и большие виллы с романтическими названиями – «Романов», «Бельвю», «Беллини» и «Изола Белла». Бывало, здесь проводил летние месяцы Август Стриндберг после парижского «инфернального» кризиса 1890-х [62], тут к нему вернулось вдохновение, но счастье в браке с Харриет Боссе он так и не обрел.