Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн. Страница 17
– Если не можешь решить, не стоит ставить отметку в квадратике.
В эту минуту в кухню зашел отец, чтобы взять себе поесть – он собирался на работу в Редмонд. Я припоминаю, что даже не знал, что в то утро он был дома: моего отца с неизменной регулярностью не бывало дома. Мы не являлись его домом, просто местом, где можно принять душ, переодеться, время от времени перекусить.
– А ты донор органов?
– Что?
– А что у тебя в правах? Думаю, меня будет это бесить. – Я состроил гримасу. – Мои роговицы в чужих глазах… Моя печень у кого-то другого…
Он сел за стол напротив меня и принялся очищать банан.
– Ну, если до этого дойдет, – сказал он, пожимая плечами, – не думаю, что физически ты будешь в состоянии злиться или беситься.
В итоге я оставил клеточку пустой. В основном потому, что если мой отец что-то одобряет, то я решительно принимаю противоположную сторону.
Но мой отец, по всей видимости, был иного мнения.
В дверь негромко стучат, и в палату входит Трина, социальный работник. Мы уже с ней познакомились, она работает с доктором Сент-Клером. Именно она привезла Кару в инвалидной коляске, чтобы та посмотрела на лежащего на кровати отца.
– Здравствуйте, Эдвард, – говорит она. – Можно?
Я киваю. Она придвигает стул и садится.
– Как дела? – спрашивает Трина.
Странный вопрос из уст человека, который зарабатывает на жизнь, опекая больных. Неужели предполагается, что люди, с которыми она встречается, могут воскликнуть: «Великолепно!» Стала бы она суетиться возле меня, если бы думала, что я сам отлично справляюсь?
Сперва я не понимал, зачем моему отцу, лежащему без сознания, социальный работник. Потом понял, что Трина здесь ради меня и Кары. Раньше я думал, что функция социального работника заключается в опеке приемных детей, поэтому не до конца понимал, чем она может мне помочь, но Трина оказалась прекрасным источником информации. Если я хочу поговорить с доктором Сент-Клером, она тут же идет за ним. Если я забыл фамилию главврача, она мне подсказывает.
– Сегодня я беседовала с доктором Сент-Клером, – сообщает Трина.
Я смотрю на отцовский профиль.
– Я могу вас кое о чем спросить?
– Разумеется.
– Вы когда-нибудь видели, чтобы больные выздоравливали? Больные… с такими тяжелыми травмами, как у него?
Я не в силах смотреть на больничную койку, когда произношу эти слова. Я не отрываю взгляда от точки под ногами.
– После черепно-мозговых травм часто выздоравливают, – негромко отвечает Трина. – Но, по словам доктора Сент-Клера, у вашего отца необратимые повреждения мозга, его шансы на выздоровление в лучшем случае минимальны.
Кровь приливает к моим щекам. Я прижимаю к ним ладони.
– И кто решает? – тихо спрашиваю я.
Трина понимает, о чем речь.
– Если бы ваш отец находился в сознании, когда его доставили в больницу, – мягко говорит она, – ему задали бы вопрос, хочет ли он отдать какие-либо распоряжения на будущее: кого он уполномочивает заботиться о себе, кто имеет право выступать от его имени, принимая медицинские решения.
– Я думаю, он хотел бы выступить донором органов.
Трина кивает.
– Согласно закону о донорстве, существует процедура, которую проходит семья, определенный порядок передачи донорских органов человека, который физически не может говорить от своего имени.
– Но на его водительских правах значок донора.
– Что ж, это немного упрощает ситуацию. Этот значок означает, что он зарегистрированный донор, что он официально дал согласие на изъятие донорских органов. – Она замолкает в нерешительности. – Но, Эдвард, прежде чем вы начнете хотя бы думать о донорстве, вам необходимо принять еще одно важное решение. В этом штате нет официальной процедуры, которую нужно проходить перед тем, как отключить больного от аппаратов жизнедеятельности. Ближайшие родственники больного с такими повреждениями, как у вашего отца, обязаны принять решение о прекращении или продолжении лечения до того, как вообще начнут заикаться о донорстве органов.
– Я не общался с отцом шесть лет, – признаюсь я. – Я даже не знаю, что он ест на завтрак. Что уж говорить о том, как бы он хотел, чтобы я поступил в этой ситуации!
– В таком случае, – советует Трина, – мне кажется, вам нужно переговорить с сестрой.
– Она не захочет со мной разговаривать.
– Вы уверены? – спрашивает социальный работник. – Или это вы сами не хотите с ней общаться?
Через несколько минут она уходит, а я запрокидываю голову и вздыхаю. Все, что Трина сказала, – правда на сто процентов: я прячусь в палате отца, потому что он лежит без сознания и не может злиться на меня за то, что я уехал шесть лет назад. С другой стороны, моя сестра может и обязательно будет злиться. Во-первых, за то, что уехал, не простившись. Во-вторых, за то, что вернулся и занял место, которое по праву принадлежит ей, – место человека, который лучше всего знает отца. Человека, которого отец хотел бы видеть у своей постели, если бы был выбор.
Я замечаю, что продолжаю сжимать отцовский бумажник. Достаю водительское удостоверение, провожу пальцем по сердечку, значку донора органов. Но когда хочу вложить его обратно, понимаю, что что-то мешает.
Это фотография, которая обрезана, чтобы могла влезть в карманчик бумажника. Снимок сделан в 1992 году, на Хэллоуин. На мне бейсбольная кепка, отороченная мехом, из нее торчат два острых уха. Лицо раскрашено и напоминает рыло. Мне четыре года, я хотел быть в костюме волка.
Неужели уже тогда я понимал, что он любит этих животных больше, чем меня?
И зачем он хранит эту фотографию в бумажнике после всего, что произошло?
Несмотря на то что я был на семь лет старше Кары, я ей завидовал.
У нее были золотисто-каштановые кудряшки и кругленькие щечки, и люди, бывало, останавливали маму с коляской прямо на улице, только чтобы сказать, какая красивая у нее малышка. А потом замечали идущего рядом с ней угрюмого подростка – слишком тощего, слишком стеснительного.
Но я ревновал не к внешности Кары, а к ее уму. Она никогда не была обычной девочкой, играющей в куклы. Вместо этого она рассаживала их по всему дому и придумывала какую-нибудь историю о сиротке, которая тайком на пиратском корабле пересекает океан в поисках женщины, продавшей ее еще крошкой, чтобы спасти своего мужа от тюрьмы. Когда из начальной школы стали приходить табеля успеваемости, учителя в них всегда указывали на то, что она витает в облаках. Однажды маме даже пришлось идти к директору, потому что Кара убедила своих одноклассников, что ее дедушка космонавт, что к шести вечера Солнце столкнется с Землей и мы все погибнем.
Несмотря на значительную разницу в возрасте, когда она просила меня с ней поиграть, я часто соглашался. Одной из ее любимых игр было спрятаться в платяном шкафу и стартовать на космическом корабле. В темноте она щебетала о планетах, мимо которых мы пролетаем, а когда открывала дверцу, с придыханием рассказывала о пришельцах с шестью глазами и горах, дрожащих, как зеленое желе.
Поверьте, будучи уже достаточно взрослым для выдумок, я безумно хотел увидеть тех инопланетян и горы. Мне кажется, еще в детстве я понял, что другой, и больше всего надеялся, что можно измениться, что я смогу стать таким, как все. Но я открывал дверцы шкафа и… видел тот же старый комод и письменный стол, и маму, которая раскладывает белье Кары.
Поэтому ничего удивительного, что, когда отец ушел жить в лес, Кара для всех любопытных придумала свое объяснение: «Он на раскопках с археологами в Каире. Его готовят к полету на космическом корабле. Он снимается в фильме с Брэдом Питтом».
Понятия не имею, верила ли она сама в то, что говорила, но скажу вам одно: как бы я хотел с такой же легкостью придумывать оправдания для отца!
Отделение больницы, в котором лежит Кара и остальные пациенты ортопедического отделения, во многом отличается от отделения реанимации. Здесь оживленнее, и мертвую тишину, которая заставляет понижать голос, когда находишься в отделении у отца, сменяют голоса переговаривающихся с больными медсестер, скрип тележки с книгами, которую толкают по полосатому ковру, доносящийся из десятка палат звук работающего телевизора.