Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн. Страница 29

– Никуда она меня не втягивала, Эдвард, – отвечает Трина. – На этом совете мы обсудим состояние вашего отца. Я предложила провести его в палате Кары, потому что в кровати ей будет намного удобнее, чем в зале заседаний.

Я иду за Триной в палату, где встречаю группу медсестер, которых видел в палате отца, а некоторых даже не знаю, доктора Сент-Клера, невропатолога и доктора Чжао из реанимационного отделения. Еще там присутствует священник (по крайней мере, я думаю, что это священник, поскольку на нем белый воротничок). На секунду мне кажется, что это ловушка, что отец уже умер и таким образом врачи хотят сообщить нам об этом.

– Миссис Нг, – говорит Трина, – боюсь, мне придется попросить вас покинуть палату.

Мама недоуменно моргает глазами.

– А как же Кара?

– К сожалению, на этом совете могут присутствовать только ближайшие родственники мистера Уоррена, – объясняет социальный работник.

Кара тут же хватает маму за рукав, чтобы та осталась.

– Не уходи, – шепчет сестра, – не хочу оставаться одна.

– Маленькая моя, – отвечает мама, убирая Каре волосы с лица.

Я вхожу в палату и становлюсь рядом с мамой.

– Ты будешь не одна, – успокаиваю я Кару и хочу взять ее за руку.

Внезапно на меня накатывает воспоминание: я перехожу дорогу, чтобы отвести младшую сестренку в школу. Я не отпускаю ее руки, пока не удостоверюсь, что она обеими ногами твердо стоит на тротуаре на противоположной стороне дороги. «Ты взяла обед?» – спрашиваю я. Сестра кивает. Я вижу, что она хочет, чтобы я еще постоял, потому что «круто», когда с тобой, пятиклассницей, разговаривает старшеклассник, но я спешу назад к машине. Кара и не догадывается, что я не отъезжаю до тех пор, пока не увижу, что она исчезает за двойными дверями школы, – на всякий случай.

– Ну что же, – говорит доктор Сент-Клер, – давайте начнем. Мы собрались, чтобы обсудить состояние вашего отца. – Он кивает врачу-ординатору, и тот ставит на кровати Кары ноутбук так, чтобы всем была видна компьютерная томограмма. – Как вам известно, он поступил сюда шесть дней назад с обширной черепно-мозговой травмой. Эти томограммы были сделаны, как только он попал к нам в реанимацию. – Он указывает на одно изображение, похожее на спутанный, абстрактный рисунок с разводами. – Представьте, что здесь нос, а здесь ухо. Мы смотрим снизу вверх. Видите эти белые области? Это кровь вокруг мозга, в желудочках мозга. Это большое скопление – гематома в височной доле мозга. – Доктор щелкает мышкой, и рядом с первым изображением появляется второе. – Это мозг в нормальном состоянии, – говорит он, и больше ничего добавлять не нужно. На втором снимке ясные, широкие черные области. Четкие линии и границы. Мозг узнаваем: аккуратный, структурированный.

Он совершенно не похож на снимок мозга моего отца.

Мне тяжело понять, что этот смазанный снимок – совокупность индивидуальности, мыслей и движений отца. Я смотрю на томограмму. Интересно, а какая часть мозга отвечает за животный инстинкт, который он развил в себе, живя в дикой природе? А где хранятся знания языка? Те движения, которые он использовал для невербального общения с волками? И слова, которые он забывал говорить нам, когда мы были детьми: что он нас любит, скучает по нам?

Доктор опять щелкает мышкой, и на экране появляется третий снимок. На нем уже меньше белого у краев мозга, но появился новый серый «лоскуток». Хирург указывает на этот участок.

– В этом месте ранее была передняя височная доля. Удалив ее вместе с гематомой, нам удалось снизить давление на мозг.

Доктор Сент-Клер говорит, что удаление части мозга не повлечет за собой изменение личности, а только, возможно, скажется на некоторых воспоминаниях.

На каких, интересно?

Он забудет год, проведенный в лесу с волками?

Забудет, как познакомился с мамой?

Забудет, что я его ненавидел?

Нейрохирург ошибался. Потому что, утратив одно из этих воспоминаний, отец перестал бы быть тем, кем являлся, тем, кем стал.

Кара тянет меня за руку.

– Это хорошо, верно? – шепчет она.

Доктор Сент-Клер нажимает еще одну кнопку, и на экране новый снимок, уже под другим углом. Я наклоняю голову, пытаясь понять, что же передо мной.

– Это стволовая часть мозга, – поясняет он. – Кровоизлияния достигают мозгового вещества и варолиева моста. – Он указывает на одно пятно. – Эта область мозга отвечает за дыхание. А эта – за сознание. – Он поворачивается к нам лицом. – С тех пор как ваш отец поступил в больницу, никаких значительных изменений не произошло.

– Неужели нельзя сделать еще операцию? – спрашивает Кара.

– Первую операцию мы провели, чтобы снизить давление в черепной коробке, но больше повышения давления мы не наблюдаем. Гемикраниэктомия или кома на пентобарбитале не поможет. Боюсь, черепно-мозговая травма вашего отца… неизлечима.

– Неизлечима? – повторяет Кара. – Что это значит?

– Мне очень жаль… – Доктор Сент-Клер откашливается. – Поскольку прогнозы на успешное выздоровление столь минимальны, необходимо принять решение, продолжать ли искусственное поддержание жизненных функций.

– «Минимальны» не означает «совсем никаких»! – отрезает Кара. – Он все еще жив.

– Формально, да, – отвечает доктор Чжао. – Но вы должны спросить себя, что значит «осмысленная жизнь»? Даже если бы он выздоровел – хотя я никогда не наблюдал подобного у больных с такими тяжелыми травмами, – качество его жизни изменилось бы навсегда.

– Вы не можете знать, что случится через месяц. Через год. Возможно, произойдет прорыв в медицине и появится процедура, способная поднять его на ноги, – возражает Кара.

Я ненавижу себя за то, что делаю, но я хочу, чтобы она это услышала.

– Когда вы говорите «качество жизни изменится», что вы имеете в виду?

Нейрохирург смотрит на меня.

– Он не сможет самостоятельно дышать, принимать пищу, освобождать кишечник. В лучшем случае он станет пациентом дома инвалидов.

Вперед выступает Трина.

– Я знаю, как тебе тяжело, Кара. Но если бы он был в сознании и услышал прогнозы доктора Сент-Клера, чего бы он хотел?

– Он хотел бы поправиться! – Кара рыдает взахлеб. – Еще и недели не прошло!

– Верно, – соглашается доктор Сент-Клер. – Но травмы, полученные твоим отцом, не из тех, что со временем заживают. Шансов, что он выкарабкается из комы, – менее одного процента.

– Вот видите! – негодует она. – Вы только что сами признались. У него есть шанс.

– Один призрачный шанс не означает, что существует реальная вероятность. Ты думаешь, папа захотел бы год, два, десять провести на аппаратах только потому, что существует один процент того, что, возможно, он когда-нибудь придет в себя и всю оставшуюся жизнь пролежит прикованным к постели? – спрашиваю я.

Она поворачивается ко мне, на лице отчаяние.

– Доктора, бывает, ошибаются. Зази, тот волк, которого ты вчера привозил… Он отгрыз себе лапу, когда попал в капкан. Все ветеринары утверждали, что он не выживет.

– Разница в том, что отец не может компенсировать свои травмы, как это сделал Зази, – возражаю я.

– Разница в том, что ты пытаешься его убить! – отрезает Кара.

Трина кладет руку на ее здоровое плечо, но она уворачивается.

– Просто уйдите! – плачет она. – Все!

Несколько аппаратов за ее спиной начинают пищать. Дежурная медсестра хмурится, глядя на монитор.

– Довольно, прошу всех покинуть палату, – велит она.

Доктора, негромко переговариваясь друг с другом, выходят. Появляется еще одна медсестра и готовит шприц с морфином, а первая удерживает сестру на кровати.

В палату врывается мама.

– Что, черт побери, здесь произошло? – спрашивает она, глядя на меня, на медсестер, на Кару. Потом бросается к кровати и заключает дочь в объятия, чтобы та могла дать волю слезам.

Поверх маминого плеча Кара задерживает взгляд на мне.

– Я сказала, уходи, – бормочет она, и я понимаю, что, попросив выйти врачей, она выгоняла и меня.