Сыновья - Градинаров Юрий Иванович. Страница 26

Иннокентий Киприянович с Анной Михайловной стали чаще посещать церковь, вносить пожертвования на храмовые нужды, пытаясь с помощью Бога поправить свои дела. Молились, чтобы тот помог избежать новых козней со стороны властей. Неустроенность быта, частая смена квартир, ощущение непостоянства и неуверенности в своих силах давили на психику молодого купца. Он изнервничался, похудел и озлобился из-за несправедливой кары. Анна Михайловна смотрела, как увядает муж, и не раз говорила:

– Успокойся, Кешенька! Твоих капиталов хватит нам на жизнь. Жалко, конечно, нашего маленького Ванечку. Но не стоит убиваться. Я рожу еще. Я сама еще слёзы не выплакала по сынку. Но надо пережить его смерть. Пять лет быстро пролетят. Осталось всего три. И возвратимся в родные места. Сказать, что теряем время зря, – нельзя. Мы поженились. Товары в низовье ты отправляешь. Наумов хранит наше хозяйство. Главное, что совесть твоя чиста перед людьми. А власти? Власти подфартили твоим конкурентам. После высылки, я думаю, ты не будешь таким доверчивым. Теперь, я надеюсь, ты понял, жизнь – это не уступка друг другу. Это Библия так наставляет. А на самом деле – это постоянная работа локтями, оттесняя других, рваться вперёд, чтобы быть первым у намеченной цели.

– Я не рвался вперёд, а постепенно, используя накопленный опыт, шел к самодостаточности. И дошел, никого не зацепив локтём.

– Зацепил, Кеша, зацепил! Может, невольно не впрямую, а косвенно. Даже то, что ты продавал товары дешевле других, уже зацепка. Купеческой силой они не смогли тебя свалить. Купили власть в помощь. А мы теперь и оказались на выселках.

– Я пострадал из-за Сашки. Была бы у меня фамилия Иванов, а не Сотников, никто бы не тронул. А Сашка действительно пробивал дорогу локтями. Не знал удержу! Внушил себе, что бог и царь. Он упивался могуществом и зависимостью от него сотен людей. И в упоении сам захлебнулся. Неугодных к ногтю придавил, а угодные сами пали. Результат – высылка и открытые дела в суде. Вот тебе и локтевая жизнь. Страшно, что Сашка подорвал доверие инородцев, взращённое отцом нашим. Восстановить его, понадобятся годы.

– Былое не восстановишь. Да оно и ни к чему. Отжило. Сейчас надо опережать самих себя. Даже у нас, в низовье, наступают другие времена, – назидательно сказала Анна Михайловна.

– Да, Аннушка, ты права! Торговые дела следует освежить! Уходит в прошлое кочеванье с товаром по тундре. Много времени тратим на обозы. Не выгодней ли срубить на каждом станке торговые лавки с лабазами и мерзлотниками для хранения товаров и провизии? Всё завозить летом на станки пароходами. А осенью отоваривать инородцев. Они аргишат к станкам с пушниной, бивнями, вязигой. Сдают приказчикам добычу, а получают в лавке необходимое на долгую зиму. Конечно, придётся вложить копейку в постройку лавок, изб для приказчиков, в покупку парохода. Всё следует просчитать. Начиная от Ананьева вниз, надо рубить восемь – десять лавок. Это не рубль и не два! Грузителей нанимать. Доставлять товар с берега на склад. Так по копейке и наберётся. Тут одному тяжко. Понадобится компаньона искать денежного и проворного.

– Кто имеет саночных оленей, тот приедет. А безоленные бедняки? Кто им товар доставит? – спросила Анна Михайловна.

– Здесь надо думать старшинам управ. Для доставки товаров, возможно, придется держать общественное стадо саночных оленей. Ими будут перевозить товары по кочевьям и богатым, и бедным инородцам. Но только тем, кто сдал пушнину, рыбу, мясо. Дармоедов кормить не будем, – ответил Иннокентий Киприянович. – Спасибо тебе, Аннушка, что хоть ты меня выводишь из тяжких дум.

Недавно пришло письмо от брата Александра. Он описал свой городок, красоты Ангары и между строк намекнул, что не так уж далеко от Балаганска, на берегах Лены, моют золотишко. Много таёжных речушек и речек бегут по золотоносному песку. Каждую весну, как только в тайге сойдёт снег и вскроются реки, тысячи старателей, и артелями, и в одиночку, моют песок, добывая по крупицам золотинки. Кто моет в вашгердах, кто – в лотках, но никто не приходит домой с пустыми руками. Хочет и он заняться золотом, но позже. А сейчас намерен протянуть «свои длани» в приграничный городок Троицко-Севск, что в четырёх верстах от китайской границы. Рядом с городком находится слободка Кяхта, где всегда идёт большой торг разными товарами. Торгуют и китайцы, и монголы, и буряты, и русские, и казаки. Сам туда пока ходить не волен, но нанятые приказчики давно возят оттуда чай, китайский шёлк, посуду. У них дорога наезженная и доходная. Хочет обмануть надзорщиков и заниматься торгом через других людей. Пойдёт дело, может, и не вернётся в низовье. Здесь тоже работы непочатый край. А в конце письма просил прощения у Иннокентия: «Ты уж прости меня, брат! Это я поломал твою жизнь из-за своего буйного характера. Я пытался вас в губернском суде защитить. Да никто слушать не стал! Поверили доносам Пашки Головлёва да Терентьева. Так что терпи, не убивайся почём зря. Иисус терпел и нам велел. Ты уж там помогай моей Елизавете и делом, и советом. Будь за отца сыновьям моим, как Степан Петрович нам. Чтобы мужскую силу чувствовали. Мать есть мать! А ты, как дядя, с ними построже. Да и Аннушка знает их с детства. Держите их в шорах, чтобы росли настоящими мужиками. Всех обнимаю. Александр».

Прочитав письмо, Иннокентий посветлел лицом. А Анна Михайловна сказала:

– Кеша, не надо обижаться на Александра. Ему не легче, чем тебе. А он, видишь, какое бодрое письмо написал. Чувствую, он и там найдёт себе применение. У него такой запас внутренней силы, что вряд ли его сломит эта ссылка. В стойкости бери с него пример!

Иннокентий прижался щекой к жене и чуть слышно сказал:

– Коль ты хочешь, чтобы стал стойким, то я еду в Санкт-Петербург к самому министру внутренних дел господину Горемыкину. Если попаду к нему на приём, то выскажу всё в глаза о беззаконии, которое творится в нашей губернии.

– О чём ты ему скажешь? Он ведь подписал постановление о твоей высылке за пределы края и Енисейского округа. Почему подписал, не разобравшись в деле? Ты же жаловаться будешь ему на него самого. Не было бы постановления министра, никто тебя и пальцем не тронул!

Иннокентий Киприянович удивлённо смотрел на жену:

– А у тебя голова работает лучше, чем моя.

– Ты своими прошениями башку забил под самое темя. Тебе приелось писать одинаковые бумаги, от которых нет отдачи. Согласись с судьбой и думай о завтрашнем дне. А в Санкт-Петербурге ты ничего не добьешься. Местные власти против пересмотра дела. Разве ты не чувствуешь, читая отписки?

– Вот и обидно, не хотят понять невинного человека!

– Это тебе обидно, а им – нет! Пол-России властью обиженных. Посмотри, что делается в Красноярске! Сколько нищих, обездоленных. И никто не пишет прошений, чтобы власть помогла. Она помогает лишь сама себе, дорогой Иннокентий. Если хочешь посмотреть столицу, поезжай, но проку, чувствую, от поездки не будет.

Иннокентий Киприянович впервые ехал железной дорогой в купе первого класса. Сначала с интересом смотрел на пробегающие мимо незнакомые места, засыпал на полке под стук вагонных колёс, коротал днём время за газетами и думал, что ждёт его в Санкт-Петербурге. Надеялся, что ему повезёт, если он найдет знакомого отца – Фёдора Богдановича Шмидта. Жив ли он, Сотников не знал. Двадцать лет назад у него была Мария Николаевна, а больше из дудинцев никто не навещал старого академика. Как он встретит совершенно незнакомого человека из третьего поколения Сотниковых? Сидел, сомневался, заказывал чай, выходил курить. Но никак не мог избавиться от ощущения монотонности вагонного бытия. Через неделю ему осточертел этот спальный вагон, паровозная копоть и засевший в ушах перестук вагонных колёс. Он с умилением вспомнил конный экипаж, пружинистое покачивание на выбоинах и цокот лошадей, уносящих по тракту тарантас. Казалось, что в тарантасе он ощущал больше простора, чем в купе, вдыхая запах трав, темно-зеленой тайги, вместо угольной гари. И, главное, не было чувства одиночества, окутывающего сейчас.