Красный ошейник - Руфен Жан-Кристоф. Страница 8

– Что вы имеете в виду?

– Чтобы он извинился, не раздувал дело. Пусть скажет, что выпил лишнего, или придумает другое объяснение.

– А он отказывается?

– Не только отказывается, он ухудшает свое положение безответственными речами. Можно подумать, что он хочет, чтобы его приговорили.

Валентина, глядя куда-то в пустоту, расплылась в странной улыбке. Потом резко взмахнула рукой, будто сметая что-то со стола тыльной стороной ладони. Мимоходом она задела бутылку с сиропом, и та упала. Это свидетельствовало о крайнем волнении. Она встала, Лантье тоже. Вытянув из-под шкафа половую тряпку, она метелкой собрала осколки стекла. Следователь хотел помочь, но не знал как. В конце концов он предоставил ей убрать мусор, а раз уж он встал, то воспользовался случаем и подошел к стеллажам, где выстроились книги. Лантье прочел наугад названия некоторых книг потолще. Там оказалось несколько романов Золя. Он также обнаружил «Новую Элоизу» Руссо, на другом томе вроде бы значилось «Жюль Валлес».

– Вот, – сказала Валентина. – Прошу прощения. Теперь все в порядке. О чем мы говорили?

Она подталкивала Лантье к столу, похоже прежде всего заботясь о том, чтобы он отошел от книжных полок. Он снова сел и, задумавшись, долго молчал.

– Видите ли, мадам, – наконец произнес он, – дело, касающееся Морлака, вероятно, одно из последних, которые мне поручены. Я планирую оставить армию и вернуться к гражданской жизни. Мне хотелось бы завершить карьеру чем-то позитивным, чтобы некоторым образом сохранить добрую память о службе. Если бы мне в данном случае удалось воспрепятствовать обвинительному приговору, я был бы вполне удовлетворен и ушел бы в отставку с легким сердцем. Как видите, я весьма эгоистичен.

Ему было неловко признаться, что у него в этом деле есть личный интерес. Однако она давно поняла это.

– Морлак в самом деле герой, – продолжил Лантье. – Именно таким, как он, мы обязаны победой. Мне хотелось бы спасти его. Но против его воли это невозможно сделать, а он решительно жаждет вынесения приговора. Я не в состоянии понять почему. Вот поэтому я и пришел.

Она не мигая смотрела на него. Ждала продолжения.

– Могу я задать вам нескромный вопрос, который, однако, представляется мне важным?

Она промолчала, будто сочла, что он и не ждет ответа.

– Отец вашего ребенка – он?

Она знала, что он спросит об этом.

– Да, Жюль его сын.

– Но ведь ему сейчас три года, стало быть, его зачали… во время войны.

– Жак приезжал в отпуск, и все время, пока он был здесь, мы почти непрерывно занимались любовью.

Лантье почувствовал, что краснеет, но тема слишком его волновала, чтобы ему помешало такое препятствие, как стыдливость.

– И он признал ребенка в мэрии?

– Нет.

– Но ведь мог.

– Да, – сказала она.

– Но не сделал этого.

– Нет.

Лантье резко встал и направился к двери. На пороге он на миг задержался, тараща глаза, ослепленные солнцем. Малыш вернулся. Это был маленький мальчик в одежке, сшитой из лоскутков бурой ткани. Он поймал крота и тыкал его палкой, беззлобно, но и без жалости.

– Вы виделись после его возвращения?

– Нет.

– А ведь он вернулся сюда из-за вас.

– Не думаю. Если вернулся, то из-за своей фермы.

– Да только ноги его там не было! Он все это время жил в городе в меблированной комнате.

Эта информация фигурировала в рапорте, составленном в жандармерии. С тех пор как сестра Морлака вышла замуж, фермой управлял ее муж. Морлак даже не заглянул туда, чтобы повидаться. Он остановился в семейном пансионе под чужим именем, но хозяйка его тотчас узнала. Она отнесла эту странность на счет последствий войны.

– Я этого не знала, – повторила Валентина.

– А он не пытался увидеть сына?

– Насколько мне известно, нет.

– Но вы разрешили бы ему встретиться с мальчиком?

– Конечно.

– Я могу сказать ему об этом?

Она пожала плечами.

– Вы навестите его в тюрьме?

– Не знаю.

Было понятно, что Валентина думала об этом, и явно уже давно. Но что-то удерживало ее, а Лантье не хватало духу спросить ее, в чем дело.

Солнце нещадно палило. На обратном пути переднее колесо велосипеда то и дело виляло: Лантье едва крутил педали от усталости и жары.

Он корил себя за то, что не задал Валентине других вопросов.

Когда Лантье поставил велосипед во дворе гостиницы, колокола монастырской церкви пробили два часа. Он поднялся в свою комнату, чтобы наскоро привести себя в порядок и переменить рубашку. Потом он заглянул в обеденную залу, где повариха Жоржетта оставила ему обед. На столе на тарелке, накрытой белой салфеткой, он обнаружил кусок налима и пюре из черной моркови. Он машинально осушил пару бокалов бордо, что заставило его уделить полчаса сиесте.

В тюрьму он отправился почти в половине четвертого. Жара немного спала. Ее слегка умерил восточный ветер, принесший прохладу и ароматы леса. Обычно в такие моменты Лантье уже начинал предвкушать близость гражданской жизни. А тут его вдруг охватила преждевременная ностальгия по военной службе. Он подумал, что ему будет не хватать армии. Шествуя через город в перетянутой ремнем форме, которую он скоро перестанет носить, Лантье испытывал истинное наслаждение. Когда он свернул с улицы Дантона за угол, то внезапно оказался на залитой жарким солнцем площади, куда выходил фасад тюрьмы. Он едва не споткнулся о собаку, растянувшуюся поперек мостовой. Это был Вильгельм, пес, принадлежавший Морлаку. Он валялся на боку, свесив длинный язык чуть не до земли. Похоже, он совсем обессилел после того, как лаял дни и ночи напролет. Его воспаленные, запавшие глаза сверкали. Должно быть, пес изнемогал от жажды. Лантье направился к фонтанчику, расположенному в тени под тополем на углу площади. Ухватив за рычаг, он принялся качать. Заслышав журчание, пес с трудом поднялся и побрел к воде. Он жадно лакал, ловко помогая себе языком, а Лантье все качал, нажимая на скрипучий бронзовый рычаг.

Когда пес напился, следователь уселся на скамейку – тут же, возле фонтанчика, в тени. Он гадал, вернется ли Вильгельм на площадь и примется ли снова лаять. Но тот, против ожидания, встал перед скамейкой, вперившись взглядом в Лантье.

Вблизи пес выглядел плачевно. Он в самом деле напоминал бывалого вояку. Несколько шрамов на спине и боках свидетельствовали о том, что он был ранен – пулями или осколками снарядов. Раны, похоже, никто не лечил, так что шкура зажила сикось-накось, образовав уплотнения, темные бляшки и рубцы. Задняя лапа была искалечена, и когда Вильгельм сидел, ему приходилось отставлять ее чуть в сторону, чтобы не завалиться на бок. Лантье протянул руку, пес подошел поближе и позволил погладить себя. Голова у него оказалась шишковатая, будто на нее надета покореженная каска. На морде с правой стороны светло-розовая, лишенная шерсти кожа, результат сильного ожога. Но на побитой морде сверкали трогательные глаза. Пока Лантье гладил пса, тот не шелохнулся. Чувствовалась выучка: застыть на месте и держаться как можно тише, прежде чем поднять тревогу. Но его глаза сами по себе излучали все то, что другие собаки выражают с помощью хвоста, лап, поскуливая или катаясь по земле.

Лантье наблюдал за тем, как старая псина хмурит брови, слегка склоняя голову набок, таращит глаза, чтобы выразить удовольствие, или щурится, притворяясь, что ей грустно, чтобы сообщить человеческому существу о своих намерениях и желаниях. Эта мимика вместе с выразительным подергиванием холки позволяла Вильгельму проявить всю гамму чувств. Так он демонстрировал свои эмоции, но главное, отвечал на чувства других.

Сидя на скамье и шалея от жары, Лантье ощущал нахлынувшую на него огромную усталость. Четыре года, отданные боям за Родину, и еще два – охране порядка и власти, вынесению приговоров бедным парням, истощили его. Только что он тосковал по армейской жизни, а теперь скорее сожалел о той пустоте, которую она оставила в нем. Годится ли он еще на что-то…