Измышление одиночества - Остер Пол. Страница 28

– Оттого, что я лежу, у меня есть возможность вспоминать, – говорил он О., как будто открывал в себе новую силу. О. чувствовал, сколько ему от этого удовольствия. Понемногу оно начало покорять страх, какой было видно в дедовом лице последние недели. Только память поддерживала в нем жизнь, и он как будто бы хотел не подпускать к себе смерть как можно дольше лишь для того, чтобы вспоминать и дальше.

Он знал, однако не проговаривался, что знает. До последней недели он продолжал толковать о том, как вернется к себе в квартиру, и слово «смерть» у него не проскакивало ни разу. Даже в последний день он откладывал прощание до последнего. О. уже уходил, стоял в дверях после визита, и тут дед снова подозвал его к себе. И вновь О. стоял у его кровати. Старик взял его за руку и пожал ее – изо всех сил. Затем – долгий, долгий миг. Наконец О. наклонился и поцеловал стариковское лицо. Ни тот ни другой не сказали ни слова.

О. вспоминает интригана, махинатора, человека причудливого и грандиозного оптимизма. Кто ж еще в итоге всерьез мог назвать свою дочь Куини? Но когда родилась, он провозгласил, что «она – королевна», и не избежал искушения. Он наживался на блефе, на символическом жесте, на том, что был душой общества. Фонтан шуток, множество приятелей, безупречный выбор времени. Втихушку поигрывал, обманывал жену (чем старше, тем моложе девушки) – и вкуса к этому так и не утратил. Выражения его были в особенности великолепны. Полотенце никогда не было просто полотенцем, а непременно «махровым». Наркоман у него был «одержимцем наркотиками». Никогда не говорил он «я видел…» – скорее: «Я имел возможность наблюдать…» Тем самым ему удавалось раздувать мир, для себя самого превращать его в более притягательное и экзотическое место. Он играл в «крупную шишку» и наслаждался побочными эффектами этой позы: метрдотели звали его «м-р Б.», курьеры улыбались, получая от него чрезмерные чаевые, весь мир приподымал перед ним шляпу. В Нью-Йорк он прибыл из Канады сразу после Первой мировой войны, бедный еврейский мальчик, стремившийся к выгоде, и под конец ему все удалось. Нью-Йорк был его страстью, и в последние годы от отказывался из него переезжать, противился предложению дочери жить в солнечной Калифорнии такими словами – они у него стали популярным рефреном: «Я не могу оставить Нью-Йорк. Всё движение – оно тут».

О. вспоминает один день – ему самому тогда было года четыре-пять. Дед с бабушкой приехали их навестить, и дед показал ему фокус – что-то такое, что нашел в лавке забавных подарков. В следующий свой визит дед фокусов не показал, и разочарованный маленький О. закатил скандал. Отныне для него всегда находился какой-нибудь новый трюк: исчезающие монеты, шелковые платки, возникающие из воздуха, машинка, преображавшая полоски чистой бумаги в деньги, большой резиновый мяч, который превращался в пять маленьких, стоило сжать его в руке, сигарета, потушенная в носовом платке и не прожигавшая его, молоко, вылитое из кувшина в газетный кулек, который не протекал. Началось-то все с курьеза, развлекшего маленького внука, а превратилось для деда в истинное призвание. Он постепенно стал умелым фокусником-любителем, искусным мастером ловкости рук – и очень гордился своей членской карточкой Гильдии фокусников. На все празднования дня рожденья О. дед приходил со своим волшебством и выступал перед публикой до последнего года жизни, гастролировал по клубам престарелых Нью-Йорка с одной своей приятельницей (грубой бабищей с копной искусственных рыжих волос) – она пела песенку, аккомпанируя себе на аккордеоне, и объявляла его как Великого Дзавелло. Все это было совершенно естественно. Жизнь его настолько пропитало надувательство иллюзии, он успешно провернул столько сделок исключительно тем, что заставлял людей поверить в себя (убеждая их, что перед ними то, чего на самом деле там не было, и наоборот), что для него было сущим пустяком выходить на сцену и морочить им головы так же, только формальнее. У него имелась способность вынуждать людей обращать на него внимание, и всем видевшим его было ясно, в каком он восторге от того, что служит центром этого внимания. Фокусник – отнюдь не конченый циник. И он знает, и все остальные в курсе: все, что он делает, – надувательство. Трюк здесь не в том, чтобы их обмануть на самом деле, а в том, чтобы восхитить их так, чтобы они сами захотели обмануться: поэтому на несколько минут хватка причины-следствия ослабевает, законы природы опровергнуты. Как сказал в «Мыслях» Паскаль: «Нет таких разумных оснований, которые позволили бы опровергнуть существование чудес» [75].

Однако дед О. не ограничивался только фокусами. Так же нравились ему анекдоты, которые он называл «историями», – все они попадали в книжечку, которую дед всегда носил с собой в кармане пиджака. В какой-нибудь момент на каждом семейном сборище он доставал этот блокнотик, быстро листал его где-нибудь в углу, прятал обратно в карман, садился в кресло – и пускался в словесную чепуху где-то на час. Здесь опять воспоминание – о смехе. Не как с С. – об утробном хохоте, а о смехе, что выпутывался из легких долгой певучей петлей звука, начинался хрипом и постепенно распадался на хроматические посвисты все слабее и слабее. И так тоже О. хотелось бы его запомнить: человек сидит в кресле и всех смешит.

Величайшим же дедовым трюком был не фокус и не анекдот, а некое сверхчувственное колдовство, сбивавшее всех в семье с толку не один год. То была игра под названием «Колдун». Дед О. вытаскивал, бывало, колоду карт, просил кого-нибудь выбрать одну, любую, и показать всем остальным. Пятерка червей. Затем он подходил к телефону, набирал номер и просил к аппарату Колдуна. «Да-да, – говорил он, – я хочу поговорить с Колдуном». Мгновение спустя он уже передавал трубку собравшимся, и из нее раздавался голос, мужской, повторявший снова и снова: «Пятерка червей, пятерка червей, пятерка червей». После чего он благодарил Колдуна, вешал трубку и довольно улыбался всем вокруг.

Много лет спустя, когда О. наконец все объяснили, показалось, что это очень просто. Дед договорился с одним своим другом, что они будут Колдунами друг для друга. Вопрос «Могу я поговорить с Колдуном?» был сигналом, и человек на другом конце провода начинал перечислять масти: пики, черви, бубны, трефы. Когда доходил до нужной, звонивший что-нибудь произносил, что угодно, и это значило, что дальше не надо, после чего Колдун пускался перебирать достоинства: туз, двойка, тройка, четверка, пятерка и так далее. Опять дойдя до нужной, он вновь слышал, как его прерывает звонивший, складывал одно с другим и начинал повторять в трубку: пятерка червей, пятерка червей, пятерка червей.

«Книга памяти». Книга шестая.

Он находит, что это необычайно – даже в обычной действительности своего опыта: чувствовать свои ноги на земле, ощущать, как легкие расширяются и сокращаются в воздухе, которым он дышит, знать, что, если он будет ставить одну ногу впереди другой – окажется способен идти оттуда, где он сейчас, туда, куда направляется. Он считает, что это необычайно: некоторыми утрами, только проснувшись, нагибается завязать шнурки – и его затапливает счастьем до того сильным, счастьем, столь естественно и гармонично единым с внешним миром, что он себя чувствует живым в настоящем – том настоящем, что окружает и пропитывает его, что проламывается сквозь него внезапным ошеломляющим знанием, что он жив. И счастье, которое он в такой миг обнаруживает в себе, – необычайно. Необычайно оно или нет, он считает это счастье необычайным.

Иногда такое чувство, что мы бесцельно бродим по городу. Идем по улице, наобум сворачиваем на другую, останавливаемся полюбоваться на карниз здания, наклоняемся рассмотреть кляксу битума на тротуаре – она напоминает некие картины, что нам нравились, – смотрим на лица тех, кто проходит мимо по улице, и стараемся вообразить, что за жизни они в себе носят, забредаем пообедать в дешевый ресторанчик, вновь выходим из него и шагаем дальше к реке (если в этом городе есть река), смотреть на катерки, проплывающие мимо, или на большие суда у причалов в гавани, быть может, сами себе напеваем на ходу или насвистываем, а то и, быть может, пытаемся вспомнить что-то забытое. Иногда кажется, что мы никуда в особенности не идем, когда гуляем вот так по городу, что мы просто ищем способ провести время и что лишь наша усталость подсказывает нам, где и когда нам следует остановиться. Но так же, как один шаг неизбежно приведет к другому, так и одна мысль неизбежно вытекает из предыдущей, и в том случае, если одна мысль порождает не одну (а, скажем, две или три мысли, равные друг другу по своим последствиям), необходимо будет не только довести первую мысль до ее завершения, но и вернуться по своим следам к первоначальному положению той мысли, чтобы затем довести до заключения вторую мысль, за нею третью и так далее, и таким вот манером, попытайся мы создать у себя в уме образ этого процесса, начинает проступать сеть тропинок, словно изображение системы человеческого кровоснабжения (сердце, артерии, вены, капилляры), либо образ карты (городские улицы, к примеру, предпочтительно – большого города или даже просто дороги, какие нарисованы на картах с бензоколонок: они тянутся, пересекаются и петляют по всему континенту), поэтому когда мы бродим эдак по городу, на самом деле мы – думаем, причем думаем так, что из мыслей наших составляется путешествие, и путешествие это не больше и не меньше сделанных нами шагов, так что в конце мы можем уверенно сказать, что побывали в путешествии, и даже если мы не выходим при этом из комнаты, то было путешествие, и мы уверенно можем сказать, что где-то побывали, пусть и сами не знаем, где именно.