Тайна предсказания - Ванденберг Филипп. Страница 27

Тяга к собственному полу, которая подспудно имеется у всех монахов, перед лицом угрожающей опасности, готовой разразиться в любой день, принимала гротескные формы. Во время общей молитвы, между примой и повечерием, братья кидали горящие взоры друг на друга. Они даже не боялись со словами Господа на губах совершать непристойные жесты, чтобы понравиться тому или другому и сунуть свою virgo [34] сквозь отверстие в двери кельи и разбрызгать священное семя (при ближайшем рассмотрении большинство таких отверстий оказывались lignum perforatum. [35]

От подобных непристойностей не остался защищен и Леберехт. Лишь угрожая физическим насилием, он сумел отбиться от брачных игр черных монахов. Чтобы избегнуть всеобщего ожидания конца света, — а некоторые братья проживали каждый день с дикой решимостью, словно он был последний, — Леберехт вернулся в библиотеку, дабы пожинать плоды с дерева познания, как он делал это раньше. Целыми днями оставался он там один, и это обстоятельство было ему на руку.

В бесчисленных мудрых книгах Леберехт искал ответа на вопрос, почему монахи, находясь ближе к Господу Богу, чем другие люди, становились бестиями. Для этого он рылся в стопках книг и писаний. В благочестивых трактатах о мучениках и святых молодой человек не нашел ответа, поскольку они объясняли путь только в противоположном направлении. В Священном Писании эта возможность вообще не встречалась. Так что Леберехт кинулся в объятия древних философов, пытаясь найти объяснение у них.

Но даже Аристотель, который всегда знал ответы на все вопросы по эту и ту сторону нашего горизонта, мало писал о плохом в человеке и больше места уделял исследованию человеческих органов вкуса, чем проблеме чистого духа. Казалось даже, что философ отчаялся ответить на этот вопрос, поскольку не раз утверждал, что вся земная жизнь — это болезнь, своего рода сумасшествие. Лучше бы вообще не родиться. Но если человека уже постигла неудача родиться, то следует предпринять попытку по возможности скорее умереть.

Книги, подобные этому сочинению Аристотеля, противостояли учению Святой Матери Церкви и, конечно, хранились на тайных полках библиотеки, но именно эти книги теперь возбуждали особый интерес Леберехта.

Среди запрещенных книг по алхимии юноша натолкнулся на овеянные тайной труды бенедиктинца Базилиуса Валентинуса, который более ста лет назад приумножил мудрость веры мудростью языческой медицины. Среди прочих обнаружил он и книги Раймунда Луллия "Ars magna Lulli", "Testamentum" и "Experimenta". Луллий сочинил пять сотен трудов, в которых соединились философия, теология и алхимия. Он утверждал, что нашел философский камень, омолодил себя и таким образом продлил свою жизнь, вмешавшись в ремесло Всевышнего, за что был подвергнут опале со стороны Папы. Средствами логики Луллий тщился все формы явлений втиснуть в одну систему. И все же ответа на вопрос, с какими соками проникает зло в душу монаха, не смог дать даже ученый каталонец.

Леберехт продолжал исследовать и наткнулся на книгу Гебера "О келейности алхимии", вышедшую в Страсбурге, Anno Domini 1530; в своем переплете из коричневой кожи она была под стать Библии. Гебер, араб по происхождению, и, как Абу Мусса Джафар аль-Софи, рожденный в Тарсусе и обучившийся всем премудростям в Медине, считался основателем тайных наук, алхимии и астрологии.

Несмотря на то что изучение трудов длилось целыми днями, Леберехт успевал переработать лишь часть содержащихся в них знаний. Однако теперь он знал, что все металлы есть сложные и по сути родственные вещества, состоящие в основном из ртути и серы, что каждому металлу можно добавить то, что ему не хватает, или убрать то, что содержится в избытке, и получить таким образом другой металл. Это открытие взволновало Леберехта почти так же, как и вопрос о зле, которое подобно сере примешивается к другим, хорошим, качествам в людях. Леберехт втайне ставил себе вопрос, не назовет ли одна из запрещенных книг aurum potabile (золотой напиток) вроде того, которому алхимики приписывают источник вечной молодости, даже искупительную силу.

Так Леберехт за короткое время созрел в адепта, и от него не остался скрытым даже жуткий труд "Physica et mystica", о котором непосвященные поговаривали, что его автор Демокрит (как его звали на самом деле, никто не мог сказать) нашел ключ жизни и располагает божественным всемогуществом. Многие из этих трудов молодой человек понимал лишь отчасти, но не потому, что был глуп или необразован, а потому, что труды многих авторов были еще не переваренными, но, однако, уже напечатанными. Против этого не было закона.

Отсюда последней надеждой Леберехта стала герметика, забытая наука, о которой имелось двадцать тысяч разных книг, надежной цепью передававших мистическую мудрость всех времен, среди прочего — тайную силу драгоценных камней, талисманов и амулетов, действие соков в теле, тайные законы астрономии и геометрии в жизни людей, а также ключи к различным забытым письменам и языкам, помогающим человечеству разрешать множество загадок.

Даже если Леберехт обнаружил лишь полсотни герметических трудов, то уже одно это было невероятным обстоятельством, поскольку книги такого рода представлялись инквизицией в самом черном свете и осуждались как последний оплот язычества. Обнаружения такой книги было достаточно, чтобы сжечь и книгу, и читателя на костре и пепел обоих развеять над ближайшей рекой.

То, что делало герметические труды столь достойными преследований со стороны инквизиции, были диалоги, из которых состояло большинство книг. Разговоры между Гермесом Трисмегистом (таково было греческое имя египетского бога Тота) и его сыном или учеником Асклепием (тоже языческим богом) были умны и назидательны и вполне могли посеять сомнения в благочестивой христианской вере.

В этих трудах Леберехт впервые столкнулся с наукой о звездах, которая по воле одних называлась астрономией, по воле других — астрологией, что в первом случае означало "учение о закономерностях звездного неба", а во втором — "учение о движении небесных тел". Однако до различий между астрономией и астрологией никто так и не сумел докопаться.

Эти запретные плоды с древа познания показались ему в конце концов соблазнительнее, чем напрасные попытки исследовать зло в монашеской душе, так что Леберехт с пламенным рвением погрузился в бездны науки, которую святоши считали работой дьявола, а пилигримы, мечась между философией и геометрией, — все же венцом человеческого духа. Что значила наука о травах и мазях или наука о теле по сравнению с учением, основным предметом которого были сотворение Земли и ее конец в Судный день, а также движение небесных тел, управляющих нашей судьбой?

Наставником Леберехта в его бастионах из книг и пергаментов стал доктор теологии, философии и юриспруденции из Кузы на Мозеле, носивший имя Кребс, но позже, как декан монастыря, старший пастор, кардинал и Legatus Urbis Папы Римского, возведенный в дворянское звание и получивший имя Кузанский. О нем Леберехт слышал еще от своего отца, но скорее как о защитнике веры. Теперь же юноша установил, что от умных книг, написанных тем самым Николаем Кузанским, у христиан волосы стали бы дыбом — так, во всяком случае, он понял их содержание. К счастью, лишь немногие понимали философские трактаты Кузанского, и — возможно, потому что написаны они были по-латыни, — их содержание осталось скрыто даже от Папы, но, прежде всего, от членов трибунала, которые не распознали их взрывоопасность: например, философ утверждал, что мир относится к Богу так же, как ряд чисел. Мир, согласно образованному доктору теологии, есть проявление Бога, ограниченный максимум, абсолютный минимум или потенциальная бесконечность. Но Бог — несравнимое "развертывание" мира, абсолютный максимум и актуальная бесконечность.