Гений - Слаповский Алексей Иванович. Страница 8

– Яков Матвеевич, не уводите в сторону! – Аркадий был ошарашен причудливым ходом мыслей Вагнера. – При чем тут Крамаренко и третьяки? Конкретный человек написал конкретную правду и пострадал!

– Какая еще правда? Правда – когда все доказано!

– Да все знают…

– Знают – не доказательство! И формально, и по существу Мовчан имеет полное право считать это клеветой! И на нас собирался в суд подать, если бы не мое опровержение! Я сам Мовчана, может, в землю закопал бы, – Вагнер оглянулся и понизил голос, – но не сейчас! Ты вот мне про опровержение опровержения мозги крутил, а я тебе говорю членораздельно: Мовчан только этого и ждет! Потому что опровержение опровержения не может появиться в газете, которая орган администрации, без ведома главы администрации, и пусть мы с тобой будем знать, что Крамаренко тут ни при чем, Мовчан этого знать не будет, а если и будет знать, сделает вид, что не знает, потому что ему выгоднее все свалить на Крамаренко, чтобы убрать Крамаренко, чего не только Мовчан хочет, а и многие другие!

– Ты что-нибудь понял? – растерянно спросил Аркадий Евгения.

– Евгений понял главное, – ответил Евгений. – Он понял, что Яков Матвеевич нарочно запутывает то, ясность чего ему понятна, но слишком неприятна.

– Если кому ума не хватает, я не виноват, – вяло отбился Вагнер, который утомился от этого разговора и желал вернуться к привычной работе.

Он открыл дверь, Аркадий двинулся за ним, и Вагнер удивился:

– Ты куда?

– Вы меня позвали.

– Поторопился. Сам подумай, как это будет выглядеть? Меня никто не поймет. Ни там, – Яков Матвеевич показал рукой в сторону помещения редакции, имея в виду коллектив, – ни там, – он показал куда-то в сторону и вверх.

И скрылся за дверью, захлопнув ее с нарочито громким стуком.

Оказавшись в сенях, он остановился и шепотом попробовал выругаться.

Получилось.

Выругался еще раз.

Опять получилось.

С облегчением вздохнув, Вагнер открыл дверь в редакцию и, еще не разглядев безделья, но уверенный, что без него оно уж точно обуяло нерадивых подчиненных, закричал:

– Тут… не цирк, чего уставились…, …? – Пока номер до последней точки не сверстаем … – никто сегодня не уходит!

Ругательства выскакивали без запинки, но Яков Матвеевич не чувствовал в них привычного азарта и вкуса, маленький Вагнер, о котором говорил Евгений, болезненно толкался где-то в животе, как беспокойный плод беременной женщины.

Он сел за свой стол и стал вычитывать сегодняшний номер. Яков Матвеевич всегда гордился тем, что делает это регулярно, что в отличие от многих редакторов все проверяет собственноручно, вернее, собственноглазно.

Перед ним был материал о будущем Празднике Дружбы. Этот праздник с незапамятных времен устраивался на пограничной улице Мира. Раскидываются с обеих сторон торговые ряды со всякой всячиной, звучит музыка, люди и гуляют, и покупают, и межнационально общаются, а вечером торжества: украинское и российское начальство произносит приветственные речи, обращаясь друг к другу и к собравшемуся нарядному народу, потом парад ветеранов труда и войны, потом проезжают прекрасные всадницы на породистых лошадях из конюшни, что издавна существует в украинской части Грежина, потом выступает смешанный женский хор, красавицы, кто в сарафанах, кто в вышиванках, поют песни на четырех языках: кроме русских и украинских обязательно исполняют в конце «Хава нагила» и «Багъчаларда кестане» – из уважения к еврейской и крымско-татарской диаспорам, от которых, правда, в новые времена почти никого не осталось, но сохранилось зато уважение к традиции.

Праздник проводился обычно в первую субботу октября, когда собран богатый урожай овощей и фруктов, когда еще тепло и солнечно, но уже не жарко. А в этот раз решили приурочить торжества к моменту приезда Самого. Всем сладко мечталось, что этот Сам будет тот самый Сам, кого больше всего ждут. Остальные тоже имеют вес, но далеко не такой. Если сравнить со спортом, то этот Сам настолько был в описываемое время выше других, что занимал безусловное первое место при отсутствии второго, третьего и так далее, остальные начинались с места хорошо если седьмого-восьмого, скорее с двузначного, а меж ними была полная пустота.

Газете «Вперед!» и лично Вагнеру было указано, что нужно подготовить население к переносу праздника, дать ряд материалов на эту тему.

Яков Матвеевич как раз и читал одну из статей, где говорилось, что гораздо логичнее подбодрить людей праздником не тогда, когда труженики села отдыхают после летней страды, а грежинцы – после сбора бахчевых и садово-ягодных культур на своих дачных и приусадебных участках. Им стимула в это время не нужно, они и без того настроены на веселье и отдых. Нет, повысить трудовой настрой лучше именно в процессе труда, кратковременно от него отвлекшись. Минутная передышка в бою ценнее, чем неделя отпуска по окончании войны, писалось в статье, это было сравнение, найденное самим Яковом Матвеевичем, и он им гордился.

Но не теперь. Теперь он поймал себя на том, что читает текст с брезгливостью, близкой к отвращению. Конечно, газетный язык и язык живой – разные вещи, никто в жизни не скажет «труженики села», «страда», «бахчевые культуры», «трудовой настрой» и так далее. Но это всего лишь условность, газетный жанр, привычный и обкатанный. Однако Вагнера почему-то почти физически тошнило, а сравнение с войной заставило поморщиться, он взял красную ручку и густо зачертил раздражающие строки. А потом и другие. А потом перечеркнул крест-накрест и всю передовицу.

Нужно сказать Маклакову, ветерану газетного дела, чтобы написал другую статью о чем-нибудь другом. Или нашел в заделе. Или, и такое иногда случается, посмотрел бы прошлогодние номера, всеми уже забытые, выудил оттуда что-то подходящее, заменил бы пару фраз – и готов материал. Конечно, не очень хорошо, но газета дело горячее, приходится идти на небольшие компромиссы.

Вагнер поднял голову и посмотрел на седовласого Маклакова, который уставился в компьютер. То ли работал, то ли играл в любимую игру «Сапер». Яков Матвеевич как-то в добрую минуту спросил его неофициально, как можно в десятитысячный раз играть в одно и то же? Маклаков ответил: дело в рекордах. Его личный рекорд уничтожения всех мин был две минуты, потом минута пятьдесят, потом минута сорок, это отличный результат, но он хочет превзойти собственное достижение и вот уже полгода пытается уложиться меньше, чем в минуту сорок. Пока не получается.

Яков Матвеевич, глядя на Маклакова, медлил.

Он вспоминал Евгения, необычного человека, говорящего о себе в третьем лице. Этот странный брат Аркадия подействовал на Вагнера больше, чем того хотелось бы, он чем-то тревожил, заставлял о себе думать. С одной стороны, выглядит глупо, размышлял Вагнер, взять вдруг и произнести не «я сказал», «я пошел», «я подумал», а – «Вагнер сказал», «Вагнер пошел», «Вагнер подумал». Так в детстве дети о себе говорят. Что значит – в детстве дети? Разве дети бывают не в детстве? А может, и бывают, есть в этой мысленной оговорке какая-то неявная глубокая правда. И в манере Евгения эта правда тоже чувствуется. Когда ты просто говоришь, ты не всегда вслушиваешься в свои слова, они произносятся как бы сами, по мере необходимости. Но только прозвучит: «Вагнер сказал», – и тут же все воспринимается иначе, ты будто слышишь себя со стороны, поэтому поневоле относишься к своим словам задумчивее.

Это было какое-то наваждение, Якову Матвеевичу нестерпимо захотелось обратиться к Маклакову, начав именно с этих слов: «Вагнер сказал». Интересно, как тот воспримет? А другие?

Будто чесалось на языке, Яков Матвеевич не удержался и попробовал, произнес тихим шепотом, почти без звука: «Вагнер сказал Маклакову: Семеныч, будь добр…» – и тут же осекся. Вот что значит услышать себя со стороны: обычное обращение к пожилому Валерию Семеновичу показалось фамильярным, неуважительным. Маклаков на пятнадцать лет старше, у него газетный стаж сорок лет, у него уже не только внуки, но и правнук недавно родился, а ты ему: «Семеныч». Но как сказать иначе? «Будьте любезны, Валерий Семенович»? Такое обращение, пожалуй, напугает старика, всем же известно, что переход начальства на подчеркнуто вежливый тон не сулит ничего хорошего. Надо помягче, душевнее. «Валерий Семенович, не трудно вам будет…» – и изложить суть просьбы.