Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Веста Арина. Страница 14

Больше века назад пришли в эти края два рода староверов, бежавших за крестом и волей с Выга и из Беломорья. Сто лет в тишине и благочестии правила Елань старую веру, пока не проложили до Красноярска гремучую железку и по стальным рельсам добрались новые порядки и до Енисея. Не прошло и десяти лет, как весь здешний край, прежде безлюдный и дикий, наполнился охранными войсками и ссыльными и, как суровые печати по краю хартии, встали на холмах деревянные храмины – оплоты никониан или, как звали их староверы, «церкви господствующих».

Чтобы отмести всякие подозрения у властей, еланцы по праздникам ездили в Большую Мурту в церковь и к приезду урядника выставляли иконы в красном углу, но в кути, напротив устья печи, держали настоящие образа поморских писем, им и молились древним раскольничьим двуперстием.

Главную пристань в Елани держали дужники Кургановы. Род Кургановых не богат, но в вере истов. Глава семьи Антип овдовел рано, но по заветам благочестия новой жены уже не искал, растил сына Ерофея и дочь Стешу. Бавились от его котла старая теща да незамужняя свояченица Веденея. К нему как к малосемейному общество и направляло бегунов. Приветить странника – во все времена считалось Божьим делом, тем не менее Кургановы имели от общества ежегодную помощь – мешок ячменя и рубль серебром.

За все годы перебывало у Кургановых много разного народу: бегуны, скрытники, беспоповцы и трясуны, да и из других чудных кривотолков, попадались и вовсе люди дивии, вроде этого бородатого черкесца. Черкесец назвался «административным» и бежал с выселок аж от самой Курейки. До Елани добрался на собачьей упряжке, после сани вместе с каюром вернулись обратно в верховья. И добро: чужие нарты сейчас же разглядит урядник, что по крепкой зимней дороге наведывался в слободку много чаще, чем в комариное бездорожье. Обычно Кургановы через день-другой пересаживали своих гостей на муртинских лошадок, неприхотливых и быстрых, и спроваживали со двора. Но черкесец как-то сразу пригрелся у самовара и повел себя по-свойски – должно быть, тертый калач и в жизни всякого навидался!

Уже битый час он цедил в кружку пустой кипяток, оттаивая с морозу. Отодвинув занавеску кути, Стеша с обычным девичьим любопытством разглядывала беглого. Он был по-мужицки острижен в скобку, но все еще таскал с собою грязно-белую папаху и свалявшуюся бурку. По-русски он говорил почти чисто, но как-то медленно, точно думал над каждым словом, и все больше молчал, поглядывая вокруг со странной улыбкой, от которой мороз пробегал по коже. Он был похож на волка, отбившегося от стаи: рябой, неуклюжий, с нездешними ярко-желтыми глазами.

– Малица-то у тебя худа да комковата, – покачал головой Ерофей, оглядывая ветхую бекешу и косматую папаху с вытертым шелковым верхом, небрежно сброшенную на лавку. – В такой справе далеко не уйдешь!

Оглянувшись на печь, где похрапывал отец, он нерешительно потрогал папаху.

– Бери, крепкая вещь! – обрадовался черкесец. – У нас принято, что понравилось, дарить!

Но Ерофей решительно отложил папаху и даже руки потер, точно тряс от невидимого сора, потом выбрал из сундука в сенях старый армяк, суконные порты и вынес из сеней старый собачий малахай.

– В дорогу наденешь! – приказал он беглому. – Одежка не баска, да тепла. Пойду насчет лошадей разузнаю, может, тебя на почтовую посадить?

– А того лучше – на олешков, олешков не гонят, олешки сами бегут, – подсказала Агафья – ей не терпелось сбыть с рук завзятого чаевника.

Ерофей ушел, в горнице быстро свечерело. В куте месила тесто тетка Веденея. На полке едва заметно звякнули склянки, словно там прошмыгнула мышь, и сразу где-то далеко ожил и заголосил колокольчик. Стеша бросилась к запорошенному окну, всматриваясь в морозное кружево, звон быстро выпростался из морозного тумана и, казалось, накрыл всю избу.

– Никак исправник нагрянул! – забеспокоилась бабка Агафья. – У него одного тройка такая громкая. Уж не по твою ли душу?

Беглый посерел лицом, и ярче проступили ребристые следы, выклеванные оспой.

– Точно к нам! Вон уже ворота отворяет! – Агафья широкой спиной заталкивала гостя в голбец.

По старому кержацкому обычаю внутри избы у Кургановых был проложен голбец, лабиринт в виде буквы «г» между внешней и внутренней стеной. В грамоте у староверов она звалась «Господь». Властям о том ничего известно не было, и схрон был надежным укрытием.

– Давай-ка, ворон, шибче, шибче! – отводила беду Агафья.

– Я не ворон, я вороненок. Ворон-то еще летает, – пробовал шутить беглый, залезая в узенький, низкий чулан.

Стеша глянула в ледяной глазок: в распахнутые ворота чинно заходил игреневый жеребчик с ленточками в косматой гриве, на расписной дуге звенели целые гроздья бубенчиков.

– Наша дуга-то заливчатая, кургановская! – заметила Веденея.

– Сваты, сваты! – вдруг высоко и тонко запричитала Агафья. – Не иначе тебя, Стешка, сватать будут, подь в кутю, за занавеску, и сиди там… Цыть!

Стеша послушно шмыгнула в темную кутю и села в уголок, на мучной ларь, прижав кулачки к робкой, еще не заневестившейся груди. Еще только шестнадцать лет стукнуло, и не было у них допрежь никаких сватов.

– Да кто там, баушка? – недовольно прикрикнула тетка Веденея.

– Старый Ворава да дружки, – не отрываясь от круглого оттаянного глазка, доложила Агафья. – Жуть-то какая… неужто за Горю будут сватать, а может, сам Северьян решил стариной тряхнуть?

– Да когда сговорили-то? Откуда они взялись-то?

Тетка Веденея очищала руки, но тесто упрямо липло к рукам. Веденея терла их печной ветошью, но только хуже мазала сажей.

В сердцах она отшвырнула тряпку и грохнула горшком:

– Вот ведь время нашли, вахлаки!

Варавы жили выше по Енисею и в слободке бывали редко. В церковь в Большую Мурту не ездили даже в праздники, обряд правили дома. Должно быть, заприметил Стешу старый Северьян, когда брал дуги для своих белогривых да игреневых. За дугами к Кургановым подъезжали издалека, из соседних деревень, и Стеша, бывало, весь день крутилась возле отца, помогала расписывать дуги архангельской росписью: все, что осталось у царских кормщиков Кургановых от далекой ледовитой родины.

Про Ворав в селе знали мало: Воравы – те, что по горам ходят. Воравами на местном языке звались горы, невысокие, но крутые, так же стали звать и старателей, приходивших с промысла после первого снега. Старший Ворава, дед Данила, золотишко мыл да охотился в тайге, бывало, один на соху медведя брал, а сын его, Северьян, стал горным мастером на Шумилинском прииске, там себе и суженую приискал, но овдовел рано и по строгому обычаю новой жены себе уже не искал. Пятилетнего сына отвез Северьян в завод к жениной родне: сам по полгода в тайге, некогда с мальцом возиться, но едва мальчонка подрос, забрал обратно и стал потихоньку к горному делу приучать. Но недаром бают старые люди: ты на гору, а тебя за ногу… Сгинул Горя в горной тайге в то лето, как война началась. Одни говорили, что в Волотовой пещере заблудился, другие – что на Воргу до Хозяйки подался, чтобы в армию не забрили.

А на Ильин день объявился Горя в Елани, так же внезапно, как исчез. Вышел из тайги облешалый, бородатый, а на шее под бородой – глубокий шрам. С того дня был Горя словно малость не в себе, на людях не снимал с шеи черного шелкового платка, и веяло от него мертвым духом.

Не в пример ополоумевшей дочери, бабка Агафья сохраняла ясный деловой разум. Ее синий сарафан и белая расшитая кофта: будничное одеяние пожилой староверки – в сумерках избы выглядели почти царским нарядом. Ради важной минуты она набросила на голову белый плат вроспуск, заколола его под подбородком нарядной булавкой с «камушком», взяла заготовленную к ужину ковригу и шитый рушник, зачерпнула солонкой свежей соли и приготовилась встречать сватов.

Заполошный колокольчик смолк, хлопнула дверь в сенях, и, не спрашивая разрешения, не узнав, дома ли сам, вошла в горницу молчаливая ватага и встала гуртом, заполонив враз всю горницу. От промерзших армяков и снятых шапок повалил крепкий овчинный дух. От холода проснулся старший Курганов и, продрав глаза, уставился на гостей.