Дочь палача и театр смерти - Пётч Оливер. Страница 88

Вот только почему?

Куизль встряхнулся, как мокрая собака, отчего голову снова пронзила резкая боль. Зато теперь он стал более-менее соображать. Палач поднялся в горы и наткнулся на эту заброшенную шахту, где трудились дети. По всей видимости, тот парень заставлял их искать сокровища – и старался хранить это в тайне. Поэтому раненую девочку оставили под хлипким навесом на холоде, под дождем и снегом, и не отнесли в деревню. Никто не должен был знать об этом месте! Рябой проговорился, что по меньшей мере двое детей погибли под завалами в этих туннелях – возможно, это те самые дети, о которых говорил Симон. Не исключено, что их было больше. Куизль стал свидетелем, и от него следовало избавиться. Скорее всего ублюдок оставил его в живых лишь затем, чтобы выяснить, кто еще знал об этой шахте.

Палач принялся осторожно исследовать свое окружение. Ниша, в которой он находился, была до того низкой, что стоять он мог только пригнувшись. Сама пещера в ширину составляла всего пару шагов, и тоннеля видно не было. Куизль подался вправо в поисках прохода, потом пошарил слева, но ничего не обнаружил. Вытянул руку перед собой, развернулся, всюду натыкаясь на острые камни, и понял, в каком оказался безвыходном положении.

Он был погребен заживо, и над ним нависала огромная толща горы.

Ублюдок не собирался его допрашивать, а просто оставил здесь умирать! Возможно, он думал, что палач уже мертв. А для уверенности заложил выход из ниши крупными камнями или даже спровоцировал обвал.

Куизль принялся перекладывать камни, но довольно быстро почувствовал упадок сил. Голова закружилась, и он прислонился к стене. Похоже, рана оказалась серьезнее, чем он изначально предполагал. Кроме того, Якоб догадывался, что парень использовал балку в качестве рычага, чтобы уложить перед выходом тяжелые булыжники. У Куизля же не было ничего, кроме собственных рук. И не важно, что руки эти были как бревна, балку они заменить не могли.

Палач в ярости толкнул очередной булыжник. Сверху посыпались сначала мелкие камешки, за ними сорвались камни покрупнее и еще плотнее завалили проход.

– Чтоб тебя, дьявольщина!

Куизль выругался до того громко, что с потолка осыпалось еще несколько небольших камней. Что-то заскрежетало. Палач настороженно замер, но потом вновь принялся разбирать завал, сдвигая камни один за другим. Нельзя сдаваться, нельзя, ради детей! Хоть Якоб и чувствовал себя героем греческой легенды, которую читал однажды, всякий раз, когда он убирал один камень, на его место падали еще два, с грохотом сталкиваясь и застревая.

Через некоторое время Куизль позволил себе краткую передышку. Он прислонился к стене и уставился в темноту. Оставалось лишь рассмеяться в голос. Все эти месяцы Якоб только и делал, что пил, неизбежно скатываясь в бездну. И вот происходит землетрясение, Господь наконец-то посылает ему знак, дает цель – только затем, чтобы еще раз над ним посмеяться. Куизль пренебрежительно фыркнул.

Просто Бог недолюбливает палачей.

Это конец.

А ведь он почти разгадал тайны этой долины! Кто-то заставлял детей работать в здешних шахтах. Очевидно, речь шла о золоте, серебре или еще каких-то сокровищах. В какой мере с этой тайной связаны все убийства, сказать было трудно. Тот рябой поначалу решил, что Куизль разоблачил его. Что-то было известно ему об этих убийствах. Однако потом к нему вернулась прежняя уверенность. В чем-то Якоб допустил ошибку и не знал пока, в чем именно.

Это как-то связано с детьми…

Палача одолевала усталость. Он опустился на холодный пол и тупо уставился перед собой; все это вдруг показалось ему совершенно бессмысленным. Не смог сладить с молокососом, который и на войне-то не был! Если ему и суждено помереть здесь, то ничего другого он не заслуживал. Старых, бесполезных собак прибивали прежде, чем те становились обузой. И разве сам он не решил, что видел венецианца? Посланника, предвещающего скорую смерть?

Хотя он предпочел бы умереть как-нибудь иначе, нежели медленно задыхаться в этом каменном мешке. Замуровывание считалось изощренным наказанием, особенно в отношении знатных особ, – чтобы избежать позора публичной казни. Отец Куизля в свое время замуровал в башенной стене фальшивомонетчика. Несколько дней люди слышали, как он отчаянно бьется; с тех пор то место считалось проклятым.

Куизль прикинул, что пройдет не одна неделя, прежде чем он умрет от голода в этой сырой гробнице.

Если не лишится рассудка еще раньше…

Якоб вдруг снова подумал о детях в шахте, их печальные взгляды, голод в глазах. Они тоже были заживо похоронены здесь. Чтобы ни один из них больше не умер в этих туннелях, ему следовало освободиться. Он нужен этим соплякам!

Куизль почувствовал прилив сил. Он поднялся и вновь принялся разгребать завал, камень за камнем. При этом палач размышлял. Шахта, в которую он попал в самом начале, выглядела так, будто ее сотню лет как оставили. Но, очевидно, кто-то снова взялся за поиски. И явно преуспел. Куизль вспомнил кадку рядом с рыжим мальчишкой, в которой что-то поблескивало.

Вот и теперь Якоб заметил, как в стене перед ним что-то блестит…

Он вздрогнул.

«Может, я уже с ума сошел?»

Палач знал о «кошачьем серебре» – бесполезном минерале, который так соблазнительно мерцал в темноте. От некоторых грибов тоже порой исходило зловещее сияние. Но этот блеск был куда ярче, что-то буквально засветилось в стене.

– Какого черта…

Палач выругался вполголоса и приблизился к мерцающему свету. И тут услышал шепот за грудой обломков.

– Его тут нет, Максль, – шептал чей-то голос. – Ханнес, наверное, уже закопал его. Давай возвращаться, пока он не заметил, что мы улизнули.

– Он хотел помочь нам, ведь так? – ответил ему плаксивый голос. – На вид он был очень сильный. Ханнес говорил, что это палач из Шонгау, дед Петера…

– Эй, вы! – крикнул Куизль.

Он устремился к проблеску между камнями, который оказался светом от фонаря. Вероятно, сам того не заметив, Якоб проделал небольшой лаз в груде обломков. Заглянув в него, он различил в туннеле несколько силуэтов. Оттуда тянуло свежим воздухом.

– Я не умер, я здесь!

Голоса смолкли. Через некоторое время кто-то спросил опасливо:

– Это… палач из Шонгау или призрак?

– Я палач, черт возьми! Но если и дальше будете тянуть, то я скоро призраком начну тут бродить. А уж тогда, клянусь неприкаянной своей душой, я вас, сопляков, до Судного дня преследовать буду!

– Это и впрямь он! – просипел кто-то в туннеле. – Он жив! Нужно ему помочь!

– А может, это все-таки призрак…

– Слушайте, вы, умники! – рявкнул Куизль, теряя терпение. – Хорош болтать! Есть там какая-нибудь балка? Если есть, то суйте ее сюда через дыру, и быстрее, пока я не разозлился окончательно. А тогда уж я вам не завидую!

Послышался треск и шорох, затем в отверстие просунулась старая расщепленная подпорная балка. Куизль схватил ее обеими руками. Используя ее в качестве рычага, он сумел сдвинуть некоторые крупные камни. Новая надежда и свежий воздух, которым повеяло в нишу, придали ему сил. Вскоре дыра стала достаточно большой, чтобы палач смог в нее пролезть.

В туннеле его встретили настороженными взглядами двое мальчишек лет десяти. Один из них держал в руке фонарь – тот светловолосый мальчик, которого Куизль прежде принял за карлика. На нем была рваная рубашка и грязные штаны, глаза выпучены от недоедания. Вид у него был вполне человеческий.

Человеческий и беззащитный.

Палач перебрался через груду обломков и встал прямо перед детьми. Они буквально сморщились на его фоне.

– А теперь скажите наконец, что здесь происходит, – проворчал Якоб.

Мальчики стали рассказывать – поначалу неуверенно, а потом слова полились рекой.

За окном протяжно прокричал сыч, словно заплакал ребенок.

Симон встрепенулся и посмотрел на ставни, сотрясаемые ветром. Он сидел за столом, по-прежнему в своей грязной провонявшей одежде. К еде и вину Фронвизер так и не притронулся, до того был погружен в раздумья. Как же ему хотелось сейчас выпить кофе, чтобы взбодриться и упорядочить мысли. Но Симон сомневался, что у хозяина найдутся экзотические кофейные зерна, тут даже Лехнер оказался бы бессилен.